Знакомьтесь, литература! От Античности до Шекспира

  «…я знаю, дух Медеи
  Неукротим и страшен: без борьбы
  Она своим врагам не покорится»[41]

.

Сыновья Медеи возвращаются со спортивных занятий. Их сопровождает раб-воспитатель[42], который приносит еще более тяжелую весть: Креон принял решение изгнать Медею из города вместе с ее детьми — репутация черной ворожеи слишком хорошо всем известна, и рисковать счастьем молодых царь не хочет.

  «Как ужасна безумная воля царей!
  Не легко им обуздывать страсти:
  Слишком много рабов, слишком мало преград», —

философски замечает старая кормилица; у Еврипида вообще персонажи рабов куда в большей степени наделены мыслью и чувством, чем у его старших коллег-драматургов, и роль их не сводится лишь к тому, чтобы заполошно кричать: «Убили! Убили!» в открытых воротах дворца. Вот и здесь рабыня-кормилица с рабом-педагогом ведут неспешный, рассудительный и сочувственный разговор, пока он не прерывается яростным монологом Медеи, узнавшей о предстоящем изгнании. Она вспоминает преданного отца, оставленную родину, убитого брата, в ярости проклинает бывшего мужа и его новую пассию, после чего выдает мощнейший манифест феминизма, написанный и исполненный за две тысячи лет до появления этого слова:

  «Мы, женщины, из всех
  Существ, душой и мыслью одаренных,
  Несчастнейшие: золотом сперва
  Мы покупать должны себе мужей
  Чтобы отдать им в рабство наше тело;
  Потом — и здесь источник злейших бед —
  Великое решается сомненье,
  Каков супруг, — достойный человек,
  Или презренный, ибо от него
  Уйти уже нельзя: развод — бесчестье.
  Так, в мир вступив неведомый, мы вдруг
  Всего, чему нас дома не учили,
  Угадчиками сделаться должны;
  И хорошо, коль все усилья даром
  Не пропадут, коль примет муж ярмо
  Незлобиво, а если нет, — то смерть!
  Супруг, в дому не находя отрады,
  Уйдет к своим ровесникам, к друзьям,
  Чтоб с ними душу облегчить беседой.
  А для жены одна лишь радость — муж.
  Нам говорят, что тихую проводим
  Мы жизнь в домах в то время, как они
  Сражаются за нас на поле брани.
  Но это — ложь: хотела б лучше трижды
  Я под щитом стоять, чем в муках раз
  Дитя родить…».

Не исключено, что во время премьеры именно здесь с одних мест раздались одобрительные крики, с других в актеров полетели оливки и финики, а наблюдающие за представлением архонты положили первые черные камушки в чашу для голосования.

В своем монологе Медея обращается к хору, представляющему горожанок. У Еврипида он служит в основном для диалога с главной героиней, и на протяжении всей трагедии она будет делиться с ним чувствами, мыслями, доверять секреты. Вот и сейчас, уже замышляя недоброе, просит:

  «О, милые, молю вас об одном:
  Коль мщение неверному супругу,
  Отцу невесты, или ей самой
  Устрою, вы меня не выдавайте,
  Молчите! Мы ведь, жены, боязливы
  Во всем другом: вид крови и меча
  Нам нестерпим; но если в брачном ложе,
  В правах жены дерзнуть обидеть нас,
  Тогда наш гнев губителен и страшен!».

И хор обещает не выдавать.

Приходит царь Креон, чтобы лично изгнать из города ее, «колдунью с черными очами», вместе с детьми. Он прямо говорит, что боится Медею, — да и кто, зная хотя бы о половине ее похождений, не испугался бы? К тому же страстная Медея и сама не скрывала своих чувств, во весь голос проклиная на чем стоит свет и Креона, и его дочь, и весь их род, призывая им на голову такие несчастья, какие только могла измыслить ее необузданная натура.

Медея пытается оправдаться: никакая она не колдунья, просто умная, и тут Еврипид, уже выразившийся о правах женщин, устами Медеи высказывается еще и о взаимоотношениях глубинного народа и интеллигенции: