Золотая легенда. Том II

Затем, чудесным образом утвержденный в католической вере Августин оставил всякую надежду на мир сей и отказался от занятий, которые прежде вел. Он сам ясно говорит в книге Исповеди о том, какой сладостью Божественной любви тогда наслаждался: «Ты уязвил сердце мое любовью Твоею, и в нем хранил я слова Твои, пронизавшие утробу мою. Я припоминал рабов Твоих — Ты осветил их, темных, оживил мертвых — и погрузился в размышление над ними. Их пример жег меня и уничтожал окаменелое бесчувствие. Поднимающимся из долины слез и воспевающим песнь восхождения дал Ты острые стрелы и обжигающие угли, Я не мог в те дни насытиться дивной сладостью, созерцая глубину Твоего намерения спасти род человеческий. Сколько плакал я над Твоими гимнами и песнопениями, горячо взволнованный голосами, сладостно звучавшими в Твоей Церкви. Звуки эти вливались в уши мои, истина отцеживалась в сердце мое, я был охвачен благоговением; слезы бежали, и хорошо мне было с ними. Тогда в Медиоланской Церкви были традиционны такие песнопения. И громко вскрикивал я криком из глубины сердца моего: «О, в мире! О, в Том же Самом!». О, Тот, кто сказал: Усну и почию? (Пс 4, 9)[213], Ты Тот же и не меняешься; в Тебе покой, забывающий обо всех трудах, Я читал весь этот Псалом и горел, бывший прежде полным слепцом, псом, лающим на слова, медовые от небесного меда, светлые от света Твоего. И я изводился, думая об этом Писании. Христе Иисусе, Помощник мой! Как упоительно стало мне вдруг лишиться сладостных пустяков. Раньше я боялся упустить их, теперь радовался отпустить. Ты прогнал их от меня. Ты, истинная и наивысшая Сладость, прогнал и занял их места Ты, Который сладостнее всякого наслаждения, только не для плоти и крови, светлее всякого света, но сокровеннее всякой тайны, выше всяких почестей — но не для тех, кто возвышается сам»[214].

После этого, взяв с собой Небридия, Энодия и свою мать, Августин отправился обратно в Африку. Но когда они были в Остии, что на Тибре, благочестивая мать его скончалась[215]. По ее смерти Августин вернулся на родину, где вместе со своими товарищами угождал Богу постом и молитвой, писал книги и наставлял несведущих. Слава о нем, дивная во всех его делах и писаниях, распространялась повсюду.

Августин укрылся в одном маленьком городе, где не было епископа, который мог бы воспрепятствовать его служению. В это время в Гиппоне жил богатый человек. Он послал Августину письмо, говоря, что отречется от мира, если тот придет к нему для беседы. Узнав об этом, Августин немедля поспешил туда. Гиппонский же епископ Валерий, зная о славе Августина, поставил его в своей Церкви пресвитером против его воли. Некоторые люди приняли слезы, которые проливал Августин, за признак гордости и стали утешать его, говоря, что, хоть он и достоин большего, все же сан пресвитера приближает к епископскому сану.

Августин тотчас основал монастырь для клириков и стал жить по правилам, установленным святыми апостолами. Из этого монастыря почти десять человек были избраны на епископство. Поскольку епископ Валерий был греком и плохо знал латинский язык, он дал Августину право проповедовать в его присутствии, что противоречит обычаю Восточной Церкви. То право, которое многие епископы отнимали, совершенно не заботило Валерия: лишь бы Августин мог делать то, чего сам он не мог. В это время Августин победил и посрамил манихейского пресвитера Фортуната, а также прочих еретиков, особенно манихеев и донатистов, которые совершали повторное крещение. Валерий стал бояться, как бы Августин не был отнят у него и поставлен на епископство в другом городе. Ведь он непременно был бы взят у Валерия, если бы тот не позаботился о том, чтобы скрыть Августина в надежном месте. Тогда Валерий испросил у Карфагенского архиепископа, чтобы сам он мог уйти с кафедры, а на смену ему над Гиппонской кафедре был поставлен Августин.

Августин всячески отказывался, но, наконец, был вынужден согласиться и принять на себя бремя епископства. После того он говорил и писал, что не должно ему было всходить на кафедру при живом епископе, ведь это запрещено Вселенской Церковью, о чем Августин узнал уже после поставления. Но он не хотел, чтобы с другими случилось то, о чем для себя он скорбел.