Золото

Я резко смотрю ему в глаза.

– Я не умею проявлять чувства.

Еще маленькой девочкой я научилась соблюдать приличия. Стирать эмоции с лица и сохранять самообладание вопреки всему. Всегда носить маску и держать мысли и чувства при себе, потому что они все равно не имели значения. Если какая-нибудь женщина проявляла даже намек на эмоции, ее принижали. Сурово осуждали. Хулили. Высмеивали.

– Ты не так меня поняла, Холодная царица, – говорит он, наконец отпустив мою руку. Мне приходится бороться с внезапным и досадным желанием снова почувствовать его тепло. – Я хочу сказать, что тебе нужно научиться контролировать свои эмоции и использовать их. Перестань подавлять себя. Что ты сейчас чувствуешь? В это мгновение, когда у тебя на руках образовался лед?

– Гнев, – признаюсь я. – Гнев и…

– И что?

– Печаль. – Сглатываю ком в горле. – Вину.

Признание срывается с губ, как первые капли дождя. Неожиданно. Удивительно. Заставляя меня оглядываться и гадать, что теперь делать. Высушить их или все в них утопить?

– Знаешь что, Холодная царица?

– Что?

Он слегка кривит губы в улыбке.

– Возможно, у тебя все же есть сердце.

Я судорожно вздыхаю.

– Сомневаюсь, что это можно счесть комплиментом.

– Но все равно сочтешь.

Он высокомерен.

Но он прав.

Наемник вытаскивает из ножен кинжал и протягивает мне. Я мешкаю и поднимаю на него взгляд.

– Пора помочь своему народу, Малина.

Да, пора.

Я робко беру клинок и, хотя он кажется чужим и громоздким, я чувствую, что должна его принять.

Мы заходим в оскверненную деревню, заглядываем в окна домов. Затем молча начинаем резать бельевые веревки, избавляясь от оскорблений фейри и помогая усопшим упокоиться с миром.

Но я не уверена, что кому-то из нас светит мир.

Ни мертвым, ни живым.

Глава 23

Царица Малина

Это последний ряд.

Я уже перерезала не один десяток, но теперь застываю в нерешительности. Сжимаю одной рукой веревку, а другой – кинжал, но смотрю прямо перед собой. На одну из женщин, висящих на бельевой веревке, на ее поникшую голову, на то, как бессердечно подвесили ее фейри, будто марионетку.

На ее немного выпуклый живот.

Напротив, через дорогу, у такого же окна стоит наемник. И хотя мне не видны его глаза, я знаю, что он на меня смотрит.

Я сглатываю ком в горле и поднимаю кинжал. Начинаю пилить веревку. Обтрепанные волокна расходятся, но не так легко, когда мы только начали. Смерть не может пройти бесследно для клинка и для человека тоже. Я чувствую, будто утратила остроту восприятия, словно моя бдительность притупилась перед таким кошмаром.

Сжав в кулаке рукоять, я снова и снова пилю, а когда веревка наконец лопается, тела падают друг за другом, и тяжесть последнего тела обрушивается на землю.

И тогда я смотрю в окно.

Когда я покончила с первым рядом, меня охватило оцепенение, но на сей раз я не стала ему поддаваться. Я заставила себя смотреть. Видеть. Запечатлела в памяти каждое лицо.

Ряд за рядом, тело за телом. Я вынудила себя быть в настоящем и позволила чувствовать. Чувствовать ужас. Отвращение. Вину. Гнев. Я прочувствовала все, эти эмоции бурлят во мне и привносят чувство разбитости, словно меня измельчили в месиво.

Я не вздрагиваю, стоит из клубящихся теней возникнуть наемнику. Но все же я немного дергаюсь, когда он подходит с небывалой учтивостью, к которой я не привыкла, и, беря меня за руку, снимает мои пальцы с кинжала. Я не осознаю, с какой силой сжимаю рукоять, пока наемник не забирает клинок. Теперь моя рука пустая и ноет от боли.

– Дело сделано, Малина, – тихо произносит он, и оттого, как наемник произносит мое имя, сердце ноет с той же силой, что и рука.

Я смотрю на тела, устилающие улицы, словно щебень. Кажется, что дело еще далеко не закончено. И никому не по силам его завершить.

– Нельзя оставить ее в таком виде.

– Ее?

По сердцу расползается трещина. Лицо жжет, словно эта трещина рассекла и щеку.

– Их, – исправляю я себя, отводя взгляд от женщины.

Но от внимания наемника ничто не ускользает.

– Она была беременна.

Еще одна трещина, которая сотрясает меня изнутри.

– Да. – Мой голос звучит странно даже для меня. Интересно, для него тоже?

Наемник молчит, и я этому рада. Его молчание – некое признание, которое и не нужно произносить вслух. Все и так понятно.

– У тебя волдыри на руке.

Я смотрю вниз. Какой же неженкой я была, если всего каких-то пару часов держала кинжал и резала веревку, и это так отразилось на моей руке. И все же так и должно быть. Я заслуживаю всего, что еще может случиться. Теперь рядом с голубоватыми ранами у меня на ладонях будут волдыри. Все это отметины моей вины.

– Я соберу нам в путь немного еды. А ты пока найди чистую одежду и переоденься.

Наемник уходит, плавно ступая по половицам, а я выполняю его просьбу, хотя сама сгораю от стыда. Умом я понимаю, что это необходимо, но меня поглощает чувство вины оттого, что я надену одежду мертвой женщины и буду рыться в кладовых.