Золото и сталь

– Я знаю. И знаю, что даже чудо, даже бог из машины – нам с тобой всё равно не помогут. – Длинная слеза алмазной нитью вдруг сползла по его щеке, стирая грим. – Прости, такая дурная плаксивость – это от инфлюэнцы. Я расскажу тебе одну восточную притчу, надеюсь, она не покажется тебе очень уж скучной. – Бюрен покачал головой, и Рене слабо улыбнулся. – Японская девушка пришла к гадалке и спросила – увижу ли я ещё своего любимого? Гадалка раскинула карты, или кости, или руны, или что там у нее было – и увидела, что девушке не встретиться с любимым никогда. Но так как гадалке хотелось получить деньги за свой ответ – она отвечала очень уклончиво. Вы встретитесь, отвечала она, когда Токио превратится в лес. Девушка вышла от гадалки на улицу – а как ты уже понял, жила она именно в Токио. В тот день был японский праздник бонсая, и японцы вынесли на улицу свои крошечные домашние деревья – чтобы похвастаться. В Токио в каждом доме есть такое маленькое деревце. И на один день Токио превратился в лес.

– И девушка встретила любимого?

– Конечно же, нет, – горько усмехнулся Рене, – девушка сошла с ума. И не стоит лгать себе – Токио может превратиться в лес, мой невозможный месье Эрик может прилететь ко мне среди ночи, и упасть в мои объятья, и застрелить для меня и одного, и даже двух человек – это ровно ничего не значит. Тебе ничего не стоит – и упасть, и убить. Но ты, Эрик, – проданный товар, и любовь твоя – предмет торговли, за который нужно получать авуары и титулы, и по-другому ты – попросту не умеешь. А мне, игроку и ничтожеству, – нечем с тобой расплачиваться. И не стоит сходить из-за этого с ума, достаточно просто жить дальше. Тебя не хватятся во дворце, Эрик?

Этот прохладный злой его тон, саркастичная задорная дерзость – были всего лишь отчаяние, на самом-то деле.

Или игра, чтобы Бюрен, его цель, его задание, поверил, что и Рене немножечко неравнодушен к нему – тоже…

Бюрен ответил, с привычной грубоватой иронией:

– Ты прав, две мои жены давно ждут меня с рыданиями и упрёками. Наверняка доброжелатели уже напели про моих – «шлюх», и обе дуры уверены, что я шляюсь по бабам. Я, пожалуй, и в самом деле поеду.

– Удачи, Эрик, с твоими разъяренными жёнами, – улыбнулся Рене.

И тогда Бюрен взял его руку – молочную, с голубыми ногтями – и спросил единственно важное:

– Я понял, что брат твой так шутит. Но всё же – скажи, ты же не умрёшь?

И Рене ответил ему – серьёзно, как только умел:

– Нет, Эрик. По крайней мере – не в этом месяце. Но тезоименитство мне, наверное, придётся пропустить, как это ни жаль – бросить праздник на бездарного Шепелева…

Егерь по одной выпускал в небо птиц, и Бюрен стрелял в них и всегда попадал – без единого промаха. Комок перьев едва успевал кувыркнуться в мартовской сини – и падал вниз.

Этот ягд-гартен был под самыми стенами Зимнего дворца, и Бюрен знал, что хозяйка сейчас глядит на него в окно. Ревнует, вдруг шальная принцесса Лизхен расхрабрится и примчит пожелать обер-камергеру доброй охоты?

Хозяйка болела, тяжело и долго, с самого начала зимы. Внизу живота у неё тянуло и ныло, а временами – как будто поворачивался нож. Злюки шептали, что эта её болезнь – расплата за прежнюю вольность, за гарем из двух Лёвенвольдов и одного Бюрена. Особы более милосердные полагали, что хворь государыни – всего лишь следствие долгих и бедных лет, проведённых в выстуженном митавском курятнике.

Лейб-медик запретил хозяйке охоту, но из запотевшей стеклянной сахарницы зимнего сада она любила смотреть – как бегут по снегу олени, как выныривают в зимнее небо птицы и как её Яган убивает их, всех, всех, всех, ни патрона не тратя напрасно.

– Бриллиант! Пуля вошла в один глаз и вышла – из другого! – Всадник спешился, взял с земли птицу и вдохновенно подкинул её в ладони. Откуда он взялся, как Бюрен его проглядел? И как проглядела охрана? Этот гость дышал как загнанный зверь, и шуба на нём разошлась, распахнулась – он был в сиреневом, в самых пущих розах – подхалим.

Артемий Волынский, преступный клеврет первого и старшего Лёвенвольда – но сегодня он был в сиреневом. Он знал уже всё о пропащем своём Лёвенвольде.

– Отчего вы не под арестом? – Бюрен опустил ружье и нахмурился. Волынский снял шляпу, отвесил поклон – блеснули длинные благородные залысины, рассыпались кудри, текуче качнулись серьги.

– Я сбежал. – Он склонился с поцелуем к бюренской перчатке, и когда поднял лицо – улыбнулся. И ямки заиграли на мягких щеках, он был как бог Дионис, грешен, заманчив, лукав и прекрасен. – Я сбежал, чтобы лечь у ног вашего сиятельства.

– Это льстит, когда у ног ложится подобная пантера, – криво улыбнулся Бюрен. Он последние недели только так и улыбался, по-волчьи – то ли нервы, то ли желчь. – Берите ружьё и покажите, на что вы способны.

– Да практически на всё, ваше прекрасное сиятельство. – Волынский взял из рук у егеря ружьё и с первого раза промазал, попав в голубя лишь со второго. – Жаль, некому рекомендовать меня: все мои прежние патроны – покойники. Но и ваше сиятельство, по слухам, скоро осиротеют.