Золото и сталь

– О чём ты? – Бюрен вздрогнул. Что мог он знать? О чём? Может, знал о болезни хозяйки – чуть больше, чем знал сам Бюрен?

– Ваш протеже Маслов. – Волынский опять улыбнулся, и вновь заиграли ямки. – Остерман его приговорил. А кого приговорил Остерман – те, сами знаете, уж не жильцы… Маслов мешает ему, слишком въедлив, слишком лезет. Злит его друзей, злит его клиентов. Когда у соседа кусачая собака – сами знаете, ваше сиятельство, что с ней бывает.

– Травят, – мрачно предположил Бюрен.

Маслов в последние месяцы болел, кашлял, похудел почти вдвое, но Бюрену некогда было, ведь и хозяйка его заболела…Неужели – уже?

– Что – уже? – спросил он Волынского, поворачиваясь и глядя страшными, зеркальными, отчаянными глазами. – Отравил?

– Нет, пока нет, но есть такое движение воздуха, – с жемчужной улыбкой отозвался его визави, ничуть не пугаясь демонского взгляда, – и ваше сиятельство вот-вот утратят обер-прокурора. Не хочу быть Кассандрою, но увы…

– Но пока – нет? – ещё раз переспросил Бюрен.

– Пока – нет, прокурор болеет, ждут, может, сам помрёт.

«Нужно Плаццена отправить – пусть следит, за Остерманом и за его… Рене», – подумал Бюрен, и тут же спросил:

– Чего вы хотели от меня, князь? Ведь вы же сбежали от стражи – не для того, чтобы бить со мною птицу и валяться в моих ногах? Я не могу прекратить казанское дело, но я могу придушить его, так, что оно задохнется. Но чем вы станете расплачиваться?

И тогда он, этот чудный Тёма Волынский, скандалист, красавец, преступник, клеврет клевретов, барская барыня – он запрокинул голову и сказал, глядя, сощурясь, на облака:

– Вот так же, как эти облака, один за другим, корабли идут и по Босфору, и белые паруса проплывают за высокими окнами стамбульских домов. Вы бы видели, любезный мой господин, это медленное движение, парящих по-над волнами торжественных белых птиц! Если бы вы однажды могли их видеть… И если бы вдруг однажды сумели увидеть, разглядеть со своих небес – и меня… Я ведь самый верный клиент, самый преданный, превосходительный вы мой господин. Я потерял недавно патрона – так замените его для меня. Не пожалеете, клянусь.

– Первый Лёвенвольд ещё жив, – напомнил ему Бюрен.

– И Маслов ваш ещё жив, – светло улыбнулся Волынский. – Возьмите меня – к себе, под ваше крыло, в свою стаю. Мы с вами любим одно, ваше превосходительное сиятельство. Одно, я-то знаю. Как там у Марло – «кто не любит табака и мальчиков – дураки»… И разве плохих коней привозил я для нашего с вами Конюшенного приказа? Азраил, Асмодей, Аваддон, – четвёртого он назвал, глядя, как настоящая пантера, исподлобья, со страхом и с торжеством, – и Балтазар, ах, испанец Балтазар…

1758. Ливен и греческие боги

В последний день лета погода решила взять реванш за прежние дождливые недели, солнце жарило нестерпимо, и лишь у воды было – ну, ничего так себе. Веяло прохладой. Сумасвод с каких-то радостей с утра был пьян, и к вечеру его сморило в тенёчке, на верхних ступенях. Спал, храпел, распугивая рыбу.

Князь сидел у воды, глядел поверх поплавков и думал о своём. О том, что обретение порою страшнее потери. Вот когда Христос воскрес и вышел к этим своим, из пещеры – разве они обрадовались? Фига с два, наверняка сперва перепугались. Нужно Фрица спросить…

Мысль материальна. Не успел князь додумать про Фрица, как услышал по ступеням пасторские шаги, округлые даже на слух. Сумасвод же, судя по звуку, повернулся на ступеньке своей на другой бок.

– Добрый день, сын мой, – поздоровался пастор.

– Уже почти вечер, – тут же уточнил князь. – Вот скажи, отец мой, когда Христос воскрес и вышел из пещеры, его сподвижники что – обрадовались? Испугались?

– «Побежали от гроба, их объял трепет и ужас, никому ничего не сказали, потому что боялись», – процитировал Фриц, – это если по Марку. У Матфея как-то иначе, но примерно о том же.

– Жизненно, – согласился князь, – я как-то так себе и представлял. А зачем ты явился?

– Вы пропустили исповедь, сын мой.

– Исповедей больше не будет. Вы с Сонькой треплете их, как будто у вас газета. Скажи спасибо, что не получил леща за последнее шумное разглашение. Или получил – от Ливена?

– Получил, – сознался пастор.

В воде плеснула рыба таких размеров, что князю сделалось жаль – понапрасну тратить время, да и себя, на пастора.

– Ступай, Фриц, – велел он сердито, – больше исповедей не будет. Никогда. Я тебя предупреждал. Ты, конечно, не понесешь свою голову в руках по берегу, как твой тёзка Сен-Дени, но и секретов больше не услышишь. Ни альковных, ни соблазнительных, ни содомитских твоих любимых – никаких. Кончилось сладкое. Иди, иди.

Пастор постоял ещё, покряхтел и пошёл вверх по ступеням. Рыба плеснула в воде ещё раз – судя по размерам, там был целый сом-людоед. За спиной, на лестнице, топот переплетался с замысловатой руладой. Князь повернулся, поглядел наверх – Сумасвод храпел, по-детски подложив под голову ладошку, но другой рукой – не отпуская ружья. Пасторский широкий зад темнел уже на самом верху, под самой яблоней.