Золото и сталь

Остермановское кресло прикатил в императорские покои лично Рене Лёвенвольд. Почему младший «Лёвольда» сам толкал по коридорам тяжёлую коляску своего пупенмейстера – бог весть. Быть может, что-то доносил ему, нечто свежеузнанное, свежеподсмотренное, экстренно шептал вице-канцлеру на ушко, перед самой встречей с монаршей особой. Рене привёз кресло и сейчас томился в антикаморе, ждал своего хозяина, совсем как слуга. Любимый шпион… Гордый обер-гофмаршал – смиренно ожидающий, когда выкатится от хозяйки настоящий его господин.

Бюрен смотрел на Рене, как тот сидит на поручне кресла, болтает ногой в расшитой туфельке и внимательно смотрит на собственные розовые ногти. Рене поздоровался с ним, нарочито почтительно, но больше не говорил, то ли боялся, то ли просто не хотел.

– Вашему брату трудно приходится в Варшаве, – не без удовольствия начал Бюрен, – все ополчились против него. И польские паны, и даже третий ваш брат, Фридрих Казимир, – он, говорят, тоже с ним в ссоре.

– Второй наш брат, граф, – поправил Рене, – третий – это я. Казик глуп и завистлив, не удивлюсь, если он нарочно губит миссию. Я предупреждал Гасси – не связывайся с ним. Брат – не значит помощник. Все лгут…

Рене говорил, кажется, с искренней болью – за старшего брата, за его пропащее, безнадёжное дело.

– Скучаете? – вдруг спросил Бюрен. – По нему?

– Он каждый день пишет мне, я просто не успеваю соскучиться, – улыбнулся Рене. – Так бывает: человек уехал, но ты ощущаешь, что он всё равно с тобою, он твой. А бывает, что видишь кого-то каждый день – но он так далеко, будто где-нибудь на луне. И с каждым днём он всё дальше от меня и дальше…

Тактичный и матёрый Авраша Полубояринов что-то такое услыхал в его тоне – что поднялся из-за стола и отошел в угол, принялся с шуршанием копаться в своём бюро.

– А вы хотели бы видеть его близко, того, кто сейчас на луне? – тихо, почти без голоса спросил Бюрен.

Рене посмотрел на него, раскосыми отчаянными глазами, и сердито кивнул – так яростно, что подпрыгнули серьги. Бюрен оглянулся на секретаря – тот уже по плечи погрузился в своё бумажное царство.

– Вот. – Бюрен карандашом написал на листе время и адрес. – Приезжайте и смотрите, если вам так интересно.

Рене мгновенно слетел с поручня, кончиками пальцев, как шулер карту, втянул листок в рукав и с дерзким вниманием уставился Бюрену прямо в глаза:

– Спасибо вашему высокоблагородию за всю высокую доброту и любовь, кои вы мне оказали.

– Почему вы лично катаете Остермана в коляске? – тут же спросил его Бюрен. – Есть же лакеи.

– Мы разговариваем, – насмешливо пояснил Рене, – как Кит Марло и Уолсингем. Знакомы вам такие деятели, граф?

– Что вы, граф. – Бюрен поддел висящий на бедре камергерский ключ. – Куда нам. Наши кумиры – преподобный Лука Пачоли и счетовод Макариус.

Они переглянулись и одновременно рассмеялись.

За дверью послышался скрип остермановской коляски, и Авраша поспешил к двери – отворять, выпускать. Рене Лёвенвольд тоже выпрямился, вытянулся в струнку. Двери раскрылись, выкатился вице-канцлерский скрежещущий монстр. Остерман, политик-кудесник, сидел в своих подушках с кислым, обиженным лицом, дрожащими ручками прижимая к груди одновременно документы и грелку. Он небрежно поклонился Бюрену – из подушек – и с улыбкой кивнул Рене. Не как слуге, но и не как равному. Мол, идём, мой мальчик.

Гордый обер-гофмаршал с готовностью встал позади коляски, летуче улыбнулся Бюрену:

– Прощайте, граф. – И прибавил чуть тише: – Доброй охоты…

Цесаревна Лисавет не зря шутила, что дом её таков же, как и её характер – беспорядочный и взбалмошный. Лестницы, переходы, повороты, разбросанные архитектором в стихийном беспорядке. К приезду драгоценного обер-камергера осторожная цесаревна удалила из дома слуг, Бюрен добирался до её покоев в одиночестве и, конечно же, заблудился. Крутая скрипучая лесенка вынесла его не в гостиную, а на какой-то чердак, в обсерваторию, к подножию медной астрономической трубы.

Кажется, прежде, до Лисавет, в этом доме обитал чернокнижник Яков Брюс – вот от него и досталась цесаревне телескопическая труба. От небрежения бедняга труба вся заросла паутиной и зеленью – красотка-царевна не интересовалась астрологией. Бюрен обошёл древнее чудовище кругом, погладил медный бок – на перчатке осталась пыль, а на медном боку – четыре следа от его любопытных пальцев.

– Доброе утро, граф. – Цесаревна, видать, отправилась на поиски потерянного гостя и отыскала пропажу – на собственном чердаке.

Лисавет была высокого роста, с совиным, как у его Бинны, разрезом глаз. Толстая, красивая, самовлюблённая, самоупоённая белокурая бестия. Она держалась со всеми с одинаковой ровной наглостью – дочь покойного государя, принцесса крови. А Бюрен всегда говорил с нею, нарочито подчеркивая разницу между ними, так, как и должен говорить низкородный парвеню – с царевной. Я никто, я ничто и ничего не стою. Всегда – у ваших ног.