Золото и сталь

– Рад видеть вас в добром здравии, ваше высочество. – Бюрен снял перчатку и взял её руку, нарочно позволив собственной руке дрогнуть – как бы от волнения. Склонился, поцеловал по одному пухлые заострённые пальцы, делая в их игре – следующий ход. Лисавет смотрела на него, не отнимая руки, и явно любовалась – и экстерьером, и повадками галантного тетушкиного наёмника.

– Всегда мечтал о таком. – Бюрен непосредственным кивком указал на трубу за своей спиной. – Это ведь голландский телескоп?

Лисавет не сводила с него глаз – фаянсово, в синеву, серых. И в глазах её, как в бухгалтерской книге ростовщика Липмана, уже написаны были все её предвкушаемые победы и газарты…

– Если не боитесь пыли, прочтите на боку у почтенной сей конструкции – «работа Корнелиуса Фриша, свободный город Амстердам». Телескоп привёз с собой мой папенька, ещё во времена Великого посольства. Когда я была ребёнком, меня обучал астрологии Яша Брюс – проходил со мною все эти асценденты, стеллиумы…

– И каков же ваш асцендент, принцесса? – спросил Бюрен хрипло, будто бы волнуясь.

Цесаревна задумалась, нахмурила брови – забавно было видеть работу мысли посреди отчаянной галантной игры.

– Кажется, в Стрельце…

Бюрен изящно поклонился, словно заново представляясь в новом качестве – красиво взлетели локоны, нежно звякнули ордена.

– Ваш покорный слуга – как и вы, Сагиттариус, Стрелец. У нас с вами общий асцендент, ваше высочество. – И после кратчайшей паузы спросил интимно: – Осмелюсь узнать – для чего вы пожелали меня видеть, призвали к себе?

Лисавет безоблачно и хищно рассмеялась:

– А вот бог весть! Хотела взглянуть на вас одного, без тётки. Вы мой единственный друг при дворе, а я совсем вас не знаю. Вот вы, оказывается, астролог, учёный – а при дворе мне виден только скряга камергер и меткий охотник. А почему тётушка зовет вас – Яган, а граф Лёвенвольд зовет вас – Эрик?

А вот действительно – ну почему?

– Наверное, потому, что полное мое имя – Эрнст Иоганн, и каждый выбирает то, что больше нравится.

– То есть по-русски вы были бы для меня Иван – а как же дальше? Ведь у нас есть ещё и отчества. Как звали вашего батюшку?

– Батюшку звали Карлом, выходит – Иван Карлович.

– Так я и буду звать вас, прекрасный мой Иван Карлович, – с небесной улыбкой пообещала цесаревна, – в знак нашей с вами доброй дружбы. Ведь вы единственный мой защитник, не будь вас – не было бы и меня, без вашего заступничества тётушка давно бы упрятала меня в монастырь.

Бюрен подумал про себя, что за амикошонского «Ивана Карловича» им с цесаревной непременно отвесят высочайшего леща. И подал уже следующую, отрепетированную дома, реплику:

– Неужели ваше высочество не видит, что склонность моя к вам – отнюдь не есть дружба?

Слова, произнсённые с придыханием и просчитанной горечью в голосе. Очередной ход в игре, ещё не мат, но уже шах. Лисавет оглянулась – не смотрит ли кто, – сделала шаг к нему и провела острыми кончиками пальцев по его лицу, от скулы к подбородку. Бюрену даже не пришлось играть, он затрепетал инстинктивно, от внезапности прикосновения и от мгновенно накрывшего желания.

Oh, mon dieu…

– Вы не друг мне, но вы мой ангел-хранитель, любезный мой Иван Карлович, – произнесла Лисавет лукаво, она ведь прочла его тотчас, как простенький любовный роман, – пока что я могу лишь молиться за вас, каждый вечер, перед тем как лечь спать. По-другому мне не отблагодарить вас никак, за вашу ко мне милосердную склонность. Чтобы не погубить вас, мой добрый ангел-хранитель. Но когда-нибудь, видит бог, судьба подарит мне шанс и поцеловать – кончики ваших крыльев.

Карты, брошенные на стол, её открытые козыри – престолонаследие, sang royal. И несомненная женская привлекательность. Бюрен поймал возле своего лица её руку, прижал к губам и потом ко лбу – ставка его сыграла, прикуп был скушан.

Кажется, у дипломатов подобное называется «протокол о намерениях». Бастард курляндского шталмейстера и байстрючка русского царя – отчего бы им не поладить?

Пустой дом, опечатанный, выморочный, конфискованный в казну. Хозяин дома три дня как помер на дыбе, семья его – на пути в Охотск. Дом по русскому закону подлежал разграблению, растаскиванию, делёжке, и любезный инквизитор Ушаков в знак нежнейшей дружбы предложил обер-камергеру первым выбрать из обстановки всё, на что у того ляжет глаз. Такое, в некотором роде, право первой ночи – для доброго друга. Ведь все так любят – обер-камергера. Назавтра явятся прочие избранники, чей номер – второй, и тоже потащат картины и мебель, как сороки. А всё, что останется, – пойдёт с молотка.

Обстановка хранила болезненные приметы изгнания, скорого отъезда прежних хозяев – вещи раскиданы были кое-как, всё то, что вырвано было из рук, отнято, не дозволено взять с собой, драгоценные мелочи, семейные сокровища. Раскрытые шкатулки, коралловые нити, кровавым многоточием сбегающие с комода, фарфоровые фигурки, заплетённые в паутине валансьенских кружев. Дом, брошенный до поры, до завтрашней поживы, пребывал в летаргии. Или в последнем сне, словно свежий, тёплый, но уже остывающий труп.