Золото и сталь

– Ты хочешь нести вот это – к её величеству? – Бюрен взял из папки нижние, самые страшные листы, сложил и убрал в карман. – Она расплачется, если услышит это от тебя. И потом возненавидит тебя же за собственную слабость. Я сам прочту ей, позже, наедине – чтобы слезы её остались между нами двоими. Ты прав, нельзя бросать такое без ответа. Всё-таки государыня – тоже хозяйка на своей земле, она должна это знать. Аврашка, – кивнул он секретарю, – ступай, объяви прокурора. Ты знаешь, Анисим, – Бюрен положил ладонь Маслову на плечо, – что Черкасский отныне твой непримиримый враг? А ведь эти челюсти, как божьи мельницы, мелют медленно, но верно.

– Он уже год как мой враг, – криво улыбнулся Маслов, – с моего доклада о рекрутах.

– Её императорское величество ожидают, – из смежных, императорских покоев вернулся Аврашка.

– Что ж, с богом! – Бюрен отдал Маслову его папку. Он чуть не прибавил машинально – «Доброй охоты!» – но сейчас подобное пожелание прозвучало бы совсем неуместно.

Отважный Маслов выпрямился, перебросил папку в руках, и Авраша повёл его – на доклад.

Бюрен же вернулся в свои покои, в каморку вермфлаше, служившую одновременно и переходом из его комнат – в императорские. Он отодвинул на стене гобелен, поднырнул под него и почти в полной темноте перешёл позади зеркал и шпалер в покои своей муттер. Тёмный, сновиденный, шпионский путь, из мира в мир, с неба на небо. Бюрен перемещался по этим душным, пропитанным пылью коридорам легко и бесшумно и даже думал порой иронически: будь он разбойником, с подобным талантом беззвучно и незаметно двигаться он мог бы сделать неплохую карьеру.

Он встал за шпалеру, когда Маслов уже начал свою речь. Аврашка брал листы из папки и подавал ему, Анна слушала, сидя в кресле и терзая в руках платок, – кажется, её, как и Бюрена, пугала и злила бесхозяйственность непутёвого паладина Черкасского. А ещё министр – так запустить своё добро… Ах, если б ты знала, Анхен, какие новости ждут тебя вечером, перед сном, в частных покоях – те страшные свидетельства, что спрятаны до поры в кармане у обер-камергера. Ты будешь плакать, Анхен, клянусь…

Впрочем, и сейчас она чуть не плакала – от досады, за бездарность своего министра.

Прав был когда-то Липман – хозяйка любила и ценила в подданных искренность и честность. Слишком глупа была, чтобы разбираться в сортах лжи. И Маслов ей нравился – именно тем, что всегда бесстрашно говорил ей правду.

Бюрен ещё раз невольно вспомнил Аль-Мукаддиму, книгу об обустройстве деревенских жителей. Кажется, именно сейчас, добрейший Анисим Семёныч, ты и сумеешь применить свои знания – для спасения крестьян в имениях господ Черкасских, в бедной Смоленской губернии…

Все любят обер-камергера. А те, кто не любят, всё равно изображают любовь, потому как страшатся монаршего гнева. Вот фельдмаршал фон Мюних – он яростно завидует и сам мечтает быть на месте императорского фаворита, но физиономией он прискорбно похож на сушеную фигу. Какая женщина на такое согласится? Разве что жёны фельдмаршальских интендантов… Бедняга злится, на Бюрена и на судьбу-индейку, но внешне вежлив и делает дорогие подарки. Удивительно тонкие для подобного солдафона…

Так размышляла Бинна фон Бюрен, с удовольствием изучая расставленные на столе фельдмаршальские презенты. Две тарелки, бесценные, работы итальянца Палисси, с вылепленными на дне рельефными морскими гадами. Гады, глазированные, влажно блестящие, казались живыми и способными ужалить. Змея, плывущая в тёмных водах, среди развёрнутых трав. И вторая змея, спящая, завитая кольцом.

Муж вошёл и тоже смотрел на змей – из-за её спины.

– Какой похожий портрет Лёвенвольдов…

– И неизвестно, какая гадюка хуже, – задумчиво проговорила Бинна, – та, что уплыла на выборы в Польшу, или та, что дремлет, свернувшись, в своей гримерке гофмаршала.

Старший и первый Лёвенвольд опять напросился в большую политику – он отбыл на польские выборы, протаскивать нужного кандидата. И пока что блистательно проваливал свою важную и почётную миссию, несмотря на вложенные средства и возложенные полномочия. Цесарские и германские политики дорого продавались, но ничего не давали взамен, а поляки дружно возненавидели русского посла за чванство и дерзость – все, даже его изначальные союзники. Так доносил Бюрену его младший брат, генерал Густав, направленный в Варшаву с русским полком и заодно приставленный к «Лёвольде» – шпионить.

Обер-гофмаршал Рейнгольд пытался, как умел, помочь брату. А умел он – составлять генеалогические росписи, и для польской миссии нарисовал сложнейшее дерево, с переплетёнными и сросшимися ветвями – как хвосты крысиного короля. Польские союзники и польские противники состояли между собою в ближайшем родстве, и переплетённые кровно ветви как бы говорили послу – не верь никому, нет у тебя друзей. Гофмаршал любил брата и предупреждал его об опасности – как мог.