Золото и сталь

Над призрачно-белой лестницей парила мошкара, золотая в свете фонаря. Князь спускался осторожно по мокрым от дождя ступеням. Сумасвод чуть отстал – распутывал снасти, плохо видные в молочных сумерках.

На нижней ступени лестницы уже сидела какая-то темная фигура. Высокий человек в шляпе, с уложенной по-военному косой.

– Так вы намочите зад, Ливен! – крикнул князь, скользя по ступеням ему навстречу.

– Я сижу на перчатках, – невозмутимый Ливен повернулся и любезно приподнял шляпу.

– А это мысль! – Князь взял из-за пояса перчатки и тоже на них уселся – на ту же ступень, что и полицмейстер. – Что вы здесь забыли? Я собирался к вам, но только ночью, часа через три-четыре. А вы сами ко мне пожаловали…

Ливен крошил в воду булку – и белые хлопья сейчас же сносило течением.

– Без толку такой прикорм, – констатировал он бесстрастно, – а я к вам, можно сказать, на свидание.

– Дожили, – фыркнул князь, – пастор признался, что любит меня, а вы ищете со мною свидания. Тут впору впасть в меланхолию…

– Конфиданс, ваша светлость. У меня всегда сидит Булгаков, а у вас – супруга, мальчики, – пояснил Ливен, – мне захотелось поболтать без свидетелей. Обсудить один почти философский вопрос.

– Без свидетелей? – криво усмехнулся князь. – А это? – и кивнул на Сумасвода.

– Сами вы это, – вполголоса по-русски пробурчал Сумасвод, одну за другой закидывая в воду лески.

– Ха! – только и отозвался Ливен и дальше заговорил уже по-французски. – Вот и всё. Проблема себя изжила. Этот болван не ведает благородного языка франков.

Сумасвод сделал противное лицо, но ни слова не сказал – он не смел указывать полицмейстеру, на каком языке тот должен изъясняться.

– И что за секрет вы надеялись выведать? – князь обращался к Ливену с иронией, но в голосе его отчётливо проглядывала тревога.

– Так-то пустое… – удивительно, но всегда ледяной Ливен сейчас, кажется, смутился. – Наверное, я старею. Стариков заботит философское – есть ли жизнь за гробом или почему птица поёт, а лягушка квакает.

– Не томите, Ливен, – взмолился князь, – вы злите меня…

– Вы же неплохо знали покойника Ушакова, ваша мрачная светлость? Быть может, вы мне ответите – для чего он мучил своих подследственных, потом, после суда, когда приговор был уже подписан? Это интерес исследователя человеческой природы – я знал Ушакова, он был человек мягкий, ласковый и, кажется, делал свою работу без малейшего удовольствия. Для чего же вдруг – зло ради зла? Я тогда не решился его самого спросить, а теперь вот, можно сказать, терзаюсь…

– Вы говорите сейчас о конкретном деле или вообще?

– Дело Долгоруких, Иван Долгоруков – почему? Ведь он был уже покойник, для чего было – ещё выписывать ему кнута?

Князь оглянулся на поплавки – никто не клевал, хоть убей.

– Это простой секрет, – ответил он после паузы. – Бедняга Ушаков, конечно, этим делом подлил себе масла на адскую сковородку. Но точно то было не зло ради зла и не упоение властью. Инквизитору велено было заставить приговорённого переписать авуары. Вы знаете, Ливен, как переписывают авуары?

– Приходит жид, составляет акт…

– Это на цацки, а на те счета, что у банкира – подписи недостаточно, нужна не только рука, но и целый живой человек. Это делалось так: приезжала к узилищу чёрная карета, вроде посольской, только без окон – туда погружали голубчика и везли в Польшу или же в Ригу – на встречу с жидом. Однажды пришлось скататься и в Антверпен, чёртов жид ни в какую не желал отрывать от кресла свой зад.

– Ого, – уважительно проговорил Ливен.

– За одну такую поездку мой покойный брат приобрел знаменитое меншиковское наследство, – с долей хвастовства поведал князь, – и другой мой братишка так катался, и шурин. Я – нет. Меня не отпускали на подобные эскапады. А идея была Липмана, этот грамотей прочёл в каких-то мемуарах, что вот так же знаменитый герцог Лозен привезён был из тюрьмы на побережье, чтобы передать свои авуары мадам де Монтеспан. Не тот Лозен, что Арман, первый, настоящий…

– И что же, Ивашка Долгоруков отказался ехать?

– Он был уже безумен, к той своей последней пытке, – вздохнул князь, – матушка обещала ему помилование на эшафоте, если он согласится ехать. Война шла, в казну нужны были деньги, средств Соляной конторы стало уже недостаточно. Из него любой ценой велено было вытряхнуть этот счёт. Но бедняга чокнулся ещё в Сибири, на самых первых своих допросах – Остерман его пережал… Помнится, Ушаков говорил с уважением, что прежде не встречалась ему подобная стойкость, пусть то была и стойкость безумца. Видите, Ливен, инквизитор не злодей, он лишь верно служил своей хозяйке.

– Или хозяину. Как в деле князя Волынского…