Золото и сталь

– У нас с тобой всего час, – прошептал Рене в самые его губы, – и я желаю увидеть чуть больше, чем ты обычно мне позволяешь… Я желаю увидеть, какой же ты, что за сокровище мне досталось. Здесь хотя бы не темно, пусть и весьма туманно.

– Я встретил Волынского там, в залах, – признался Бюрен.

– Ну и что? Тёма редко приезжает и всегда смертельно пьян. В такой маске он вряд ли узнал тебя, ты же не душишься пачулями, как Салтыков. – Рене снял с него жилет, отбросил и принялся за рубашку. – Так что не бери в голову. Чёрт возьми, я как ребёнок на Рождество, разворачивающий подарки – что-то там будет? О, кажется, и правда, чуть больше, чем прежде – ты здорово растолстел, Эрик!

Бюрен разозлился, смутился и хотел было немедленно одеться обратно, но Рене ему не позволил. Рене взял его ладони и положил себе на пояс.

– Видишь, какая должна быть талия? Нам с тобою нельзя жрать и напиваться, тело – инструмент для таких, как мы, – произнес Рене наставительно, но и грустно. – Если хочешь, я могу стать твоим учителем, передать тебе всю немудрящую галантную науку – ведь я в нашем деле, прости господи, мэтр… – Рене зло рассмеялся. – Пти-мэтр. Хочешь?

Да не нужно… Ничего не нужно, лишь только стоять вот так, в этом ненормальном месте, в сонном тумане, по ту сторону от целого света, и всего-то – глядеть друг на друга, как в зеркало. На мгновение задержать в ладонях невозможное, неверное своё счастье, ничто, рьен, златокрылую бабочку, химеру с отчаянно бьющимся сердцем… Бюрен обнял его и, зарывшись в ключицу, в нежный душистый треугольник между плечом и шеей, прошептал совсем неслышно, по-русски: «Я люблю вас…» – всё равно Рене совсем не знал по-русски и не понял бы, даже если бы и расслышал. Фреттхен, игрушка-наперсник… Ожившая тёплая статуя, одушевлённая кукла, которую так не хочется выпускать из рук…

– В Париже стоит манекен с моими мерками, – продолжил щебетать Рене, присев на корточки и острыми коготками раскрывая крючки на его кюлотах, – в салоне модистки Моли-Дидье. И мне дорого встанет, если я растолстею, ведь тогда мне придется заказывать новый. А ты, право, так разожрался, Эрик…

Увы, Рене не любил его, разве что ему нравилось – шпионить, всё знать, пальцами осязать дрожание невидимых нитей. Увлечь, запутать в сети, заставить потерять голову – это ведь тоже власть… И эти его словечки, плачущие глаза, умоляющий тон и бархатные манерочки – были всего лишь навсего его тон и его манерочки. Эрик Бюрен являлся его целью, очередным заданием, как те несчастные фрейлины, и сам Эрик Бюрен это, к сожалению, понял – хоть и был он тугодум и простак. Рене не любил его, Рене всего лишь нравилось играть с ним, в него…

У него и не осталось больше друзей, все им пользовались, но что уж тут сделаешь – это судьба. Вернее, не-судьба, ан-фортуна…

1758. Я умираю королевой

Пастор Фриц вошёл в княжескую гостиную – хозяин сидел на диване, забросив ногу на ногу, играл, словно фокусник, зелёным яблоком, и на яблоке отчётливо читались прорезанные буквы – «Судиславл». Князь не прятал от него яблоко, не считал нужным – пастор был безобиден и вряд ли сумел бы просчитать эту его игру.

– Ваша светлость как принц Парис, всегда с яблочком, – елейно проговорил пастор. Он, и вправду, не понимал игры, но был человек развитой и знал, что этот самый «Судиславл» на триста верст ближе к их Ярославлю, чем прежде виденная им у князя Шарья – «Шаря», вот так же прорезанная на яблочной коже. Кто-то или что-то – приблизилось к ним на триста вёрст.

– Яблоки… – Князь задумчиво покрутил фрукт в руках, откусил и тут же сморщился. – Кислятина… яблоки – они оттого, что август. Отец мой…

– Если вы, сын мой, призвали меня, дабы исповедаться, то извольте потом раскаяться, – угрожающе предупредил пастор, – иначе я не стану вас слушать.

– Хорошо, отец мой, – смиренно согласился князь, – только ты уж подскажи мне, после которого слова мне следует начинать каяться.

Вот что с ним поделаешь? Пастор Фриц придвинул стул и уселся перед диваном, как доктор у постели пациента.

– Можете начинать, сын мой. Об одном прошу – будьте милосердны, не вынуждайте меня прервать вашу исповедь, не погружайте меня и себя в пучину прежних ваших…

– Нет, Фриц, – оборвал его князь с болезненной гримасой, – не стану, выходит потом – себе дороже. Сегодня будет невинная история, о естествознании и полетах.

Исповедник согласно кивнул, сложил на пузике мягкие белые ручки и приготовился слушать. Ветер из раскрытого окна задорно вздувал по краям его лысины оставшиеся волосы – словно осоку на берегах пруда. Князь откусил еще от своего зелёного яблока, сморщился, откашлялся и начал: