Золото и сталь

Старший, главный, первый Лёвенвольд отбыл в Европу, на поиски жениха для малютки-племянницы. Прошелестела и унеслась прочь обильная молниями грозовая туча.

Жизнь, как капризная река, после краткого половодья вернулась в привычное русло. Бюрен с хозяйкой снова обедали вдвоем, совсем по-семейному, в столовой зале покоев обер-камергера. То был не старый Лефортовский, уже новый деревянный Анненгоф, но и тут устроено было по-прежнему – по бокам от царских покоев, как два крыла, покои обер-камергера и обер-гофмаршала. Не было только тайных ходов за шпалерами.

– Вам обоим стоит позабыть прежние привычки, – наставительно говорила Бюрену хозяйка, – тебе – острожные, а Пашке – его содомитство и дебоширство. Вот более всего я содомитов не терплю…

Генерал-прокурор Ягужинский за свою недавнюю выходку сидел под домашним арестом. Протрезвев, он принялся опасаться и ареста настоящего, но не сильно – его по-прежнему ценили и любили. Даже несмотря на дурные пристрастия – все знали, что матушка не переносит содомитов, но Пашечке даже такое сходило с его холёных восхитительных рук.

– Поедет послом в Берлин – с глаз долой, и с твоих, и с моих, – посидит у пруссаков, подумает о своём поведении, – порешила хозяйка и глянула на Бюрена вопросительно.

Бюрен не разделял позицию покойного тирана Ниро: «Пусть ненавидят, лишь бы боялись». Он лишь поигрывал в злодея, в ипохондрика, истерика, самодура – но не спешил вживаться в новую роль. Он знал, что русские боятся его и ненавидят, за надменность, за скорый и лёгкий взлёт, и не желал злить их еще более, жестоким наказанием генерал-прокурора.

– Мудро, великодушно, разумно, – сказал он с улыбкой, самой очаровательной из всего своего арсенала, – такое решение расположит к вам сердца, муттер. И меня возненавидят чуть менее…

Анна поднесла к губам бокал, глянула на Бюрена через стол, осторожно отпила глоток и так же осторожно проговорила:

– Кузина моя, Лизка-царевна, нас в открытую позорит. На куртаги приходит пьяна, блинопёков с улицы тащит к себе в любовники. А теперь Феофан доложил – поп один под пыткой ему сознался, – что Лизка венчалась, тайно, с гвардейцем.

– О том пишет и де Лириа, – припомнил Бюрен – из своих источников.

– Дожили… – охнула муттер. – Ладно, гвардеец вчера в Охотск был отправлен, грамота брачная – в печке, но что с Лизкой-то делать? С ней как на бочке с порохом – куда Ягужинскому! Ещё хуже дебоширка. Остерман, и Мюних, и младший Лёвенвольд – все советуют её в монастырь убрать, и поскорее, пока других новостей не случилось.

Бюрен прикрыл на мгновение глаза, представляя себе схему русского престолонаследия. Царевна Лисавет, незаконная, но и единственная живая дочь великого императора Петра. Пьяница, дурочка, но любимая гвардией и, кажется, даже народом. Не хватало, чтобы и это удаление от двора приписали влиянию демонического фаворита.

– Вы всё стараетесь делать правильно, муттер, – мягко промурлыкал Бюрен, – но то, что советуют наши с вами друзья – жестоко и неправильно. Принцесса Лизхен – сирота, за ней следят неотрывно из всех посольств, и следят с симпатией. Если вы решитесь заточить её – да, сделается легче дышать, но меня проклянут как обидчика прекрасной сиротки. Потому что даже если падает на кого-то сосулька или птица гадит на шляпу – виноват оказывается непременно выскочка граф фон Бирон. А за цесаревну молва меня распнёт…

Анна поглядела на него, пальцами вытянула застрявший меж зубов шпинат – обед был семейный, кого стесняться? Ей хотелось убрать от двора нахалку, пьяницу, красотку – но и Бюрена было жаль. Ведь, и правда, жрать-то станут потом – его. А Остерману, Лёвенвольду, Мюниху – им-то вольно советовать. Как тяжело идти, и в политике, и в экономике, по тонким досточкам, по топкой гати, ведь те, кто ведет тебя за руку, – они норовят толкнуть, утопить – друг друга. Порой задевая, сталкивая в топь и тебя…

Ей страшно было думать, что у любимца к Лисавет и свой, мужской интерес. Что он стремится сохранить цесаревну – для себя. Это было всего лишь женское чутьё на измену, как у хищника на кровь, ведь Бюрен с Лисавет не говорили, не бывали наедине, не танцевали вдвоём и не охотились. С чего бы ему? Но ревность покалывала, царапала коготком – если она, Анна, любит Гасси Лёвенвольда, то и её наёмник не любить не может. Все ведь кого-нибудь да любят. Вот только кого, кого? Кого, как не эту, мейсенскую лупоглазую куклу? И поговорка русская есть – «если двое краше всех в округе, как же им не думать друг о друге?»

– Твой кузнечик-то дело пишет, про старые монеты, – хозяйка, не желая продолжать о Лизхен, переменила тему. Анна, как школьница, три дня старательно читала масловский проект монетной реформы – и проект всё больше ей нравился. – Только денег где взять, на такую замену? Бюджет не считан, с царя Петра свести не могут. Сами не знаем, богатые мы или бедные.

Бюрен пожал плечами – он сам пока не знал. Русская экономика была как движение под водой, медленное, тяжкое, против течения, под гнётом водяной толщи.