Золото и сталь

– Это было году в тридцать седьмом, если не ошибаюсь. А, нет, уже в тридцать восьмом. Наши доблестные инквизиторы, не те, что по политике, а те, что попы, – Фриц на мгновение скуксился, – твои русские ортодоксальные коллеги, доставили как-то раз из провинции удивительного еретика. Сам понимаешь, крепость общая, кат по штату всего один – ничего ни для кого не тайна. С Ушаковым мы были приятели, и он мне на каком-то куртаге, смеясь, рассказал… Представь себе, попик – ну, или дьячок, я, признаться, не различаю, – собрал из досок и палок машину с крыльями, ну, как у Икара. И на этой конструкции ринулся с крыши – конечно, прямиком на руки милейшей православной полиции. И знаешь, Фриц, так мне вдруг сделалось жалко этого дурака-Икара… Ведь к тридцать восьмому году к моим ногам упали вот совсем все мечты – и титул, и богатство, и высочайшая любовь, и даже любовь прекраснейшей из принцесс. – Тут Фриц показательно скуксился еще раз. – Да не морщись ты так, отец мой! Ведь принцесса эта своими косами нас с тобою потом из ямы вытащила, Рапунцель драная… Итак, дом полная чаша, родные пристроены, любовь, благодать – а меланхолия такая, что хоть в петлю… Знаешь, мне три ночи снилось, что я вот так же, как Икарчик этот, на крылышках, да с крыши Летнего – и прочь, прочь, над Россией, над Польшей – и в Вартенберг…

– Один? – тут же уточнил Фриц.

– Нет, отец мой, вдвоём, – мрачно отозвался князь, – с толстой принцессой. Нет, с фрейлиной Юсуповой. Конечно, один! И – по небу, в облаках, к чертям собачьим, из этого балагана…

Он в последний раз откусил от яблока и положил огрызок в вазу – в компанию к восковым раскрашенным фруктам. И продолжил сердито:

– Само собою, я выговорил у матушки свободу для этого Икара. Он даже летал у нас в Петергофе, над гартеном, – поверь мне, это было забавно, придворные хлыщи так и прыскали с аллей, как будто он мог сверху на них нагадить. Потом он уехал к себе в свой Углич и через год помер – вдова его приезжала ко мне за пенсией. А машина осталась. Стояла на чердаке, вся в опилках. В Летнем, над моими покоями. Мне нравилось думать, что в любую минуту я могу сесть в нее и удрать – с крыши Летнего, на крылышках, над облаками – в мой маленький Вартенберг. Но это, конечно же, была полнейшая чушь. Я тогда был еще толще, чем сейчас, а машина рассчитана была на вес тщедушного русского попика. Она бы со мною даже не взлетела…

Князь рывком поднялся с дивана – словно его выдернули за невидимые нити – и принялся кругами ходить по комнате, огибая сидящего на стуле Фрица. Пастор вертел головой, вслед за перемещениями исповедуемого.

– Мне важно было знать, что я могу всё бросить в любую минуту, – проговорил князь, стоя позади пасторского стула – Фриц едва не свернул себе шею, пытаясь за ним уследить, – все эти заботы, тревоги, семейство, повисшее камнем у меня на шее. Женщин, липших ко мне, как мухи. Принцессу с её мечтою о паритетном браке. Ростовщика Липмана. Сестер-потаскух, колодника-зятя. Всё, всё, отец мой. Но знаешь, Фриц, когда ты можешь бежать, когда двери открыты – ты уже не хочешь бежать. Остаёшься в клетке. Сам выбираешь неволю…

Тёмный нетопырь среди чердачных балок, несбывшийся буревестник небывалой твоей свободы. Ему не поднять и одного тебя – куда там двоих.

– Это поэзия. – Острые пальцы выбивают дробь по гулкому боку машины, и розовый камень фамильного перстня переливается – в кровь. – …лететь в Вартенберг, вдвоём, да еще и на этой раскоряке. Ей не снести и одного тебя, не то что двоих. Да и не в том дело… Это поэзия, Эрик, всего лишь поэзия – и больше ни-че-го.

В устах циничного обер-гофмаршала слово «поэзия» – несомненное ругательство. Пустышка, глупость, безделка.

– То был намёк, граф. Разве обер-гофмаршал не должен понимать намеки, тем более такие прозрачные?

– Иногда предпочтительнее их не слышать. Целее будешь.

Цокот каблуков смолкает, тонет в опилках, и нежная рука скользит по тёмному боку невиданной птицы, матово-белая, с каплей крови на безымянном пальце – словно граф Лёвенвольд обручён или женат. Но он не обручён и не женат, и даже не собирается…

– Ты же знаешь, Эрик, и месяца не пройдет, как за нами приедет в твой Вартенберг чёрная карета папаши Ушакова. И король германский сдаст нас мгновенно – ведь мы станем уже никто и ничто, после нашего бегства. Явится офицер-курляндец, попросит нас пройти с ним… У нас заберут шпаги, нас доставят в крепость – а в крепости будет всё как всегда. Я многое готов разделить с тобою, но это – нет, не хочу.

Раскинутые кожистые крылья, пустое деревянное чрево. Свобода, если ты выглядишь именно так – это смешно, прости… Безголовая птица, нелепый нетопырь в душном чердачном полумраке, вольная воля, ставшая вдруг – ненужной и даже лишней.

Птица, которой вовек не взлететь. Не потому, что не может – просто не надо. Незачем. Не с кем.