Золото и сталь

– Я знал, что вы спросите, – князь улыбнулся углом рта, совсем по-волчьи, – и хорошо, что вы решились спросить. Ведь история Вани Долгорукова – то была лишь прелюдия, правда? Вы мне симпатичны, Ливен, и мне важно, кем вы меня считаете – я не желаю выглядеть чудовищем в ваших глазах. У этой загадки отгадка ещё легче, чем у первой, но куда гаже. Волынский был шантажист, мы однажды встретились с ним в таком месте, где мне с моей службой никак нельзя было оказаться. При том, чем я жил, – это был бы смертный приговор. Князь сперва не узнал меня, но он узнал мою лошадь. Он был лошадник, Тёма Волынский, патрон Конюшенного приказа – он мог не узнать человека, но лошадь… Он скоро дал мне понять, что держит меня в руках – со всем почтением и раболепием, на какие был способен. Я принял его игру, прекратил его уголовные дела, помог ему подняться. Но ему, как старухе в лафонтеновской басне, хотелось всё больше и больше. Далее вы знаете – заговор, крепость, смертный приговор. В ночь перед казнью он передал мне, что расскажет с эшафота мою постыдную тайну. А тайна была препоганейшая, уж поверьте… Тогда в его приговоре прибавился новый пункт – иссечение языка. И я думаю, что вполне заслужил свой адский котел – и за язык этот, и за позорную тайну. Легче слыть злодеем, нежели трусом. Да ещё и впридачу тайным пакостником… Вы подружились с негодяем, Ливен, а теперь получили труса – обидно, наверное, потратить себя на такое?

– Напротив, у меня отлегло, – невозмутимо сознался Ливен, – что вы не людоед. Вернее, людоед именно в той мере, как я и полагал. Наверное, я всё-таки старею и становлюсь сентиментален. И вы – всё равно злодей, моя тёмная светлость – отжатые авуары, чёрная карета… Да вы были сам дьявол, напрасно вы кокетничаете. Не людоед, но все-таки хищник. А пастор, значит, признался вам в любви? – на последнем предложении Ливен перешёл на немецкий.

– В христианской любви, – поправил князь. Сумасвод на верхних ступенях подавился смехом. В тёмной воде затанцевал поплавок. Гвардеец потянулся, подсёк – и в ведёрке плеснула первая рыба. Над фонарем кружилась несметная мелкая мошкара и даже танцевали два значительных мохнатых мотылька.

– А вы летаете во сне, Ливен? – вдруг спросил полицмейстера князь. – Мне кажется, вы должны…

– Как ни странно, летаю, – флегматически признал Ливен, – но уже трудно, с усилием…

1734. Мёртвый дом

В тридцать втором двор переехал от московских холмов, башенок и луковок – в петербуржскую, ветрами вылизанную плоскость. Город, раскроенный на проспекты и линии, расчерченный на квадраты, продутый сквозняками, иссечённый позёмками. Ветер здесь дул такой, что даже птицы не решались лететь ему навстречу – и шли пешком. Вода в каналах не двигалась, стояла как мёртвая – безграмотно рассчитали дренаж. Весь город был новый, едва с иголки, едва из печи, новодел, грубый список, муляж, мрачная размашистая карикатура – на Амстердам, на Ригу, на Дерпт.

Окна библиотеки в его покоях смотрели на реку, всегда – серую, всегда – мёртвую плоскость, как всё здесь, подёрнутую зябкими мурашками и словно застывшую, не текущую никуда. За рекою в небо вонзался шпиль, столь острый, что должны бы кровоточить небеса. Шпиль явно делал им больно, заходя, как шпага, в нежные подбрюшья туч… Усыпальница русских царей, но она же – и их тюрьма, та самая крепость, где помер от страха злосчастный кронпринц Алексей.

Бюрен отвернулся от окна, взял со стола французскую книгу – чувствительный роман, подарок отца Феофана. Феофан Прокопович, гедонист просвещённый и изысканный, русского извода Торквемада, так же, как и Бюрен, по-французски почти не говорил, но кое-как читал. Зато по-русски сей утончённый злодей и говорил, и писал, как поэт, неповторимыми живыми образами, сказочными красками, возводя из русских слов чудноватые оригинальные конструкции. Бюрен даже подозревал, что святой отец немножечко безумен… Некогда, восхваляя самодержавие императора Петра, отец Феофан договорился и до того, что будь у императора жив отец, то он приходился бы сыну сыном… Феофан тоже был выскочка, парвеню, интриган и нечаянный избранник, но только на собственном поле, в русской ортодоксальной церкви, и оттого, наверное, и протягивал руку дружбы – такому же выскочке обер-камергеру. Мол, одного мы с тобою поля ягоды, французского языка не знаем, два сапога пара – отчего бы нам не поладить?

Слышно было, как в приёмной говорят и смеются – Анисим Маслов и приятель его, секретарь Авраша Полубояринов. Эти два образованных и одинаково добродушных господина как-то обидно и скоро сдружились, двое равных, с похожими идеалами и целями. У них были уже свои шуточки и общий секретный язык, как у мальчишек-семинаристов. Бюрен, как обычно, бессильно приревновал: «Вот кто у него друг и близкая душа, а ты, высокографское сиятельство, отныне для него лишь выгодный покровитель, скорый и добрый помощник в делах».