Золото и сталь

Анисим Маслов, остриё его шпаги… Грех жаловаться – остриё колючее и бойкое. С тех пор как дебошир Ягужинский отбыл в Берлин, Маслов фактически выполнял работу генерал-прокурора. Он заставлял сенаторов вовремя являться в присутствие и мордами тыкал их, как котят, в несправедливые безграмотные приговоры. О, как его ненавидели… И сенаторы, и унизительно обличенный Масловым воришка Шафиров, прикормившийся в Коммерц-коллегии, и канцлерский сынок мажоришка Головкин, не обедневший при монетном дворе.

Прекрасный Маслов, бессребреник, неуязвимый для дач и откатов, беспощадный аудитор, беспристрастный ревизор. Все провинциальные воеводишки, пойманные им за руку на мздоимстве и воровстве, ненавидели обер-прокурора лютой, но бессильной ненавистью. Ведь Маслов докладывал – лично царице. Он был – как та римская машина из мемуаров Светония, косящая головы – бесстрастно и беспощадно. Машину тоже ни подкупить, ни уговорить, ни сломать (ведь она – личная собственность монарха). И Бюрен, потихонечку управляя из тени своей беспощадной и столь ненавидимой машиной, ощущал одновременные гордость и страх – столь безрассудно отважен был его Анисим Семёныч.

Маслов, кажется, всерьёз взялся воплотить в жизнь ту свою арабскую книгу. Он раз за разом предоставлял государыне доклады, о бедственном положении крестьян, о бесчинных рекрутских сборах. И призывал усилиями государства – защитить от голода, от произвола помещиков. Хищник, не только пожирающий и отнимающий, но и усмиритель обидчиков – таким видел государство Анисим Семёныч. Ограничить законом размер оброка и барщины, не отдавать более на произвол феодала – так он хотел. «Правда, сие в нашем государстве, яко новое и необыкновенное дело, многим будет не без противности, но впредь может быть в лучшую пользу».

И как невзлюбил прокурора министр Черкасский! Ведь именно в его смоленских владениях вскрывались самые пущие безобразия – голод, бесчинства офицеров, невероятные оброки. В Кабинете летел регулярно пух, Черкасский защищал себя, Маслов обвинял, перед всем светом раскрывая и экономическую бездарность оппонента, и его неумение управлять собственной землёй. Князь даже решился у самого Бюрена спросить, через третьих лиц, через Остермана, а тот – через Лёвенвольда: пошто губишь, пошто под меня копаешь? Я знаю, ты – хозяин, ты – заказчик. Молю, отзови пса своего… Бюрен тогда пожал плечами, на вопрос Рене – не стал отвечать, не удостоил, non digno.

Бюрен вышел в приёмную – и смех сейчас же стих, прокурор и секретарь отступили друг от друга и надели на себя серьёзные лица. Авраша был полулях, рыжеватый, запудренный до меловой белизны. Оба, он и Маслов, были в сиреневом, в бюренских любимых цветах. В это сиреневое переметнулись многие низкопоклонники графа фон Бюрена, из другой придворной моды, из лёвенвольдовского золота. Подхалимы братьев Лёвенвольде носили золото, подхалимы семейства Бюрен облачались в сиреневое, а самые отважные даже копировали розы оттенка фрёз, украшавшие одеяния обер-камергера. Это не было целое соперничество, всего лишь придворная мода, но всё же…

Авраша и Маслов на розы не решились, обошлись лиловым колером кафтанов.

– Что у тебя сегодня? – Бюрен сам взял из рук у Маслова его папку с докладом. – Кто в этот раз проворовался?

– Взгляните сами, ваше высокографское сиятельство, – проговорил Маслов тихо, странно горестным тоном, – я сам оторопел, когда читал эти донесения. Не думал, что там всё так худо.

– То-то вы с Аврашкой хохотали, – проворчал Бюрен, раскрывая папку.

– Мы не над этим, ваше высокографское сиятельство, – промямлил секретарь. Он был густо напудрен, но веки от смущения покраснели у него, как у кролика.

– Ладно, – отмахнулся Бюрен и принялся читать. – Что, всё вправду так плохо? Или же ты, Анисим, всё-таки копаешь под Черкасского?

«Известие о худом состоянии крестьян в Смоленской губернии». Подать хозяйке такое – значило рассориться с Черкасским окончательно, ведь князь отлично понимал, чей человек Маслов.

Бесчинства сборщиков податей, нищета, недород и преступное бездействие местных управляющих… Князь позволяет собственным людям дохнуть от голода, он расточительный дурак, в конечном итоге обедняющий и казну, но он и господин на своей земле, стоит ли совать свой нос в его частное дело…

– Даже если это и правда – стоит ли копаться в чужом белье, Анисим? Князь – полный хозяин на собственных землях, нам ли ему указывать?

– Прочтите далее, ваше сиятельство, – со смиренной твердостью промолвил Маслов. – Всё – правда.

Брошенные деревни, семьи, бегущие в Польшу. Трупы, засоленные в бочках, мёртвые матери с мёртвыми детьми на руках, и на детских трупах – следы укусов, следы последней, предсмертной, голодной истерики…