Золото и сталь

– Знаешь, Фриц, во времена моего злосчастного регентства я порой поднимался на чердак и смотрел на эту птицу. Она стояла как раз напротив окошка – ничего не стоило вышибить стекло и сигануть-таки вниз, и потом – над облаками да в Вартенберг… И даже в последнюю, перед арестом, ночь – я тоже поднимался на чердак и глядел на нее. Понимаешь?

– Нет, – покачал головой пастор, – не совсем понимаю, сын мой.

– Я знал, что регентство моё – дело пропащее. Можно было состроить для всех приличное лицо при такой игре – но я-то знал… И я смотрел на эту птицу… Нет, она бы даже взлетела – тогда, в сороковом, после болезни, от меня осталось вдвое меньше, кафтаны мои ушивали на четыре размера. Она бы взлетела со мною…

– Почему же вы не бежали? – спросил Фриц. – Быть может, не пожелали оставлять семью в заложниках?

– Вообще не то! – фыркнул князь, совсем как его любимец, Люцифер-второй. – Наверное, тут-то мне и следует начинать каяться. Потому что сейчас будет пример такой махровой, распоследней гордыни. Была одна дама в английской истории, Анна Болейн. Королева, но не рождённая, а вроде меня, из фрейлин. В день своей казни она, по легенде, сказала бывшим своим товаркам, так и оставшимся – фрейлинами: «Я умираю – но умираю королевой. А вот вы так и помрёте, дуры, – ничем». Вот и мне, отец мой, загорелось тогда – помереть, но королевой.

– Похвально, что вы сожалеете… – улыбнулся пастор и благостно скрестил ручки.

Князь встал позади его стула, положил ладони на башенки высокой спинки:

– Да разве я сожалею, Фриц? Полёт, но без крыльев, свист в ушах, предчувствие, предвидение падения – за секунду до удара о землю… Такой опыт – как жалеть о нем, он бесценен, он как шрамы после дуэли, пальцем проводишь по рубцам – и вспоминаешь, как больно было и как славно… Я не хотел бы повторить, но и не жалею, нет. Nihil time, nihil dole – как говорил один ныне покойный граф. Кстати, Фриц, ты не помнишь – чей же это девиз?

– Кажется, Врангелей. Но лучше спросите у Ливена, он из рыцарей, он точно знает.

Князь вышел у Фрица из-за спины и спросил совершенно невпопад:

– А дочка твоя – всё так же ищет пропажи? Привязывает платочек – и – «тойфель-тойфель»?

– Ищет, – почему-то покраснел пастор, – щенок подох, так мы не стали ей говорить, и с утра до вечера она по этой барбоске – тойфель-тойфель, тойфель-тойфель… не знает, что та уж не прибежит…

– Погоди. – Князь в волнении дёрнул себя за манжет, и хороший такой клочок кружева – оторвал. – Не уходи никуда… – И выбежал из комнаты вон.

Он спустился вниз, в людскую – здесь было сумрачно, пахло лежалыми тряпками и жареным луком. Ключница дремала на сундуке, прикрыв босые ноги шалью. В корзинке под лавкой сидели три Медоркиных щенка, за месяц они не больно-то выросли, одно слово – болонки.

Князь наклонился, взял из корзинки щенка – чтоб покрупнее – и, посадив за пазуху, пошёл прочь. Ключница на сундуке своём открыла было один глаз, да и закрыла обратно – сон сильнее…

– Вот, держи, отец мой. – Князь извлёк щенка из-за пазухи и передал пастору. – Надеюсь, этот не сдохнет. Корзинку внизу, у гвардейцев возьмешь – они в корзинках завтраки таскают. А девчонке скажи, что нашлась пропажа.

– Лапочка какая… – искренне умилился щеночку Фриц. Мог ли он убить, такой-то нежный? Увы, князь прекрасно знал – чем нежнее убийца, тем он жесточе, много было примеров, и судьба очередной болоночки тоже была предрешена. Наверное.

– Ну, я-то прекрасно помню, что потом из них вырастает, – прервал князь пасторские восторги, – ступай, не благодари. Я через две недели загляну, проверю, как собака – и, если сдохнет, ты мне более не друг.

Фриц взял его руку и с чувством поцеловал. В прорехе разорванных кружев темнел старый, почти стёртый шрам, ещё с восточно-прусской тюремной истории – и пастор поцеловал именно этот шрам, и потом, всё ещё в поклоне, прошептал непонятную фразу – а щенок старательно облизал его склонённый подбородок.

– Что ты сейчас сказал? – Князь отдёрнул руку и смотрел на пастора – почти с ужасом.

– Так, блеснуть захотелось… – смутился Фриц, оглаживая собачку. – Давным-давно одна дама ходила ко мне исповедаться, так у ней колечко было, а на колечке – гравировка. Я спросил её милость, что это значит – «я люблю вас, а вы меня даже не видите». Это по-гэльски, красивый, древний язык. И, кажется, о нас с вами – я люблю вашу светлость, а светлость в упор меня и не видит.

Князь пропустил его признание и быстро спросил:

– А в чем исповедалась твоя дама? Говори, ведь без имён – можно…

– Убила… – почти беззвучно сознался пастор.

Князь с загадочным лицом потрепал его по плечу, а щенок дотянулся и облизал – ещё раз.

– Ступай, Фриц. – Князь сделал жест отстраняющий, выталкивающий – из комнаты прочь. – И спасибо, что любишь меня.

Пастор поклонился и вышел, со щенком на груди, с горькой ненужной любовью и с бескрайней жалостью в сердце – к несчастному, горящему в неугасимом костре собственной памяти. Ничего ему не надо, ни любви, ни жалости, только хворост для бесконечного его аутодафе – и Фриц, кажется, только что нечаянно подкинул ему дровишек.