Золото и сталь

Хозяйка посмотрела на него, чуть склонив голову, и в голубых глазах её заиграли смешливые искры. Они по-прежнему говорили – она по-русски, он по-немецки, но так уж обоим было удобно.

– Завтра в восемь пополуночи французик ко мне прибудет, – сказала хозяйка лукаво и чуть смущённо, – это Ренешкин танцмейстер, станет меня ганноверскому менуэту учить. Граф одолжил мне его, добрая душа. Ты не ходи ко мне в это время – я при тебе не смогу… Ну же, не ревнуй!

Бюрен показательно нахмурился – его роль обязывала к такой картинной ревности.

– Не ревнуй! – повторила, смеясь, хозяйка. – Пусть Бинна приходит, а тебе – не нужно. Я при тебе стыжусь.

Бюрен улыбнулся краем рта. Он почти услышал, как падает в его темнице подъёмный мост…

– Яган… – позвала хозяйка. Сейчас, в неярком свете свечей, в тёплых отсветах камина она казалась почти красивой – лик тёмный, словно у русских икон, но с сияющими, как сапфир, синими яркими глазами. – Яган, а скажи мне – по-моему…

– Я люблю вас, – чисто и правильно выговорил Бюрен по-русски, он нарочно заучил эти слова, хозяйке очень уж нравилось слушать, как он их произносит.

Заведение называлось «Мужские бани Кузьмы Опельянца» и окнами смотрело именно что на страшную московскую тюрьму «Бедность». И таким образом посетители-содомиты могли предчувствовать, что в итоге их ожидает…

Бюрен оделся по всем правилам конспирации – старый плащ до бровей, носатая маска, видавшая виды шляпа. Только вот конь… Когда отдавал он коня привратнику, тот восхитился:

– Какой испанчик! Мало на Москве таких… Ножки – как иголочки!

Этот испанец Балтазар был не лучший конь в его конюшне, но сюда, кажется, стоило приезжать и вовсе на водовозной кляче, чтобы не быть разоблачённым.

– Я к господину Рьен, – сказал Бюрен, и голос его из-под черной «бауты» прогудел совсем неузнаваемо.

– Он ожидает, извольте, я провожу. – Привратник при упоминании Рьен тотчас сделался раболепен и змеино гибок. – Позвольте плащик…

– Обойдёшься, – огрызнулся Бюрен, опасаясь, что без плащика его здесь немедленно узнают, – веди же.

Это место было еще почище притона Хрюкиной. Повсюду какие-то фонтанчики, пальмы, лепные амуры с неплохой оснасткой… И живые амуры – чернявые приторные мальчишки, то ли черкесы, то ли турки, все небывалой толщины. «Бедняги содомиты, – подумал Бюрен, – раз им такие нравятся».

Провожатый вёл его неспешно, наверное, желал, чтобы гость как следует рассмотрел всю роскошь. Все купели, и фонтаны, и пухлых банщиков, в серьгах и в римских тогах. Головы оленей, чучела птиц – и как не перекорёжило их от водяного пара? «С кем Рене сюда ходит?» – ревниво подумал Бюрен и тут же внезапно догадался – с кем…

– Пардон, пардон, пардон муа. – Бюрен задумался и сослепу едва не сшиб полуодетого купальщика, и провожатый его рассыпался французскими горошинами извинений.

Купальщик, лысеющий кудрявый красавец, хотел было драться, но он был так пьян – банщики окружили его, заболтали, загладили, и он позабыл – и про обиду, и про Бюрена. И слава богу – этот красавец знал Бюрена как облупленного, а собственную репутацию имел совершенно дурную – он не затруднился бы и погубить… Третий из учредителей Конюшенного приказа, любимец старшего и первого Лёвенвольда, подследственный по казанскому делу, губернатор Тёма Волынский. Статный красивый скандалист, «клеврет клевретов», сперва – Монца, теперь – Лёвенвольда, переходящий бриллиант для их коллекций, балованный, коварный, подлый, не знающий берегов, притягательный негодяй. Он был пьян так, что валился с ног, и не признал Бюрена в его маске и шляпе, но у того всё равно задрожали руки – от близости лезвия, мелькнувшего перед самым лицом…

– Прошу! – провожатый подвёл Бюрена к двери и осторожно постучал. – К вам гость, господин Рьен.

– Herein! – сердито крикнули из-за двери.

И Бюрен вошёл.

Пар стоял столь густой, что можно было резать его ножом. Посреди кабинета в полу врыта была купель с горячей водой – бог знает, сколько могло это стоить. Талеров десять… Над водою и стоял пар – всё было как в тумане, и перья на шляпе мгновенно вымокли и повисли.

– Снимай всё, иначе ты задохнёшься. – Рене сидел в кресле, едва различимый за туманной завесой, в расстёгнутой рубашке, с влажными зализанными назад волосами. Стрелки на его веках уже слегка поплыли. – Здесь по-дурацки всё устроено, но другого места у меня пока нет…

Бюрен побросал шляпу, маску, плащ, перевязь – на какую-то скамью.

– Почему ты не там? – кивнул он на купель.

– Я никогда не лезу в эти их… вазы, – поморщился Рене, – бог знает, что можно подцепить в такой воде, вот кто прежде в ней сидел? А что, ты надеялся застать меня – там? Кверху задом, как Нарцисса?

Рене кошачьим движением поднялся из кресла, подошёл к Бюрену и принялся осторожно расстегивать пуговицы на его жилете – и розовый перстень в тумане мерцал, как кровь. Он всегда как будто смеялся над ним, Рене, как будто всё у них было – так, безделица, шутка…