Золото и сталь

А вот вице-канцлер Остерман не разделял монарших симпатий к достославному дебоширу и злюке, он недавно прокатил Ягужинского с местом в новеньком, свежевыпеченном кабинете министров – и прокурор от огорчения сделался перманентно пьян и особенно ядовит. От него доставалось на орехи уже всем, кроме разве что одной монаршей дамы. А Бюрена он пока ещё никак не обозвал – лишь оттого, что попросту не успел.

Ягужинский не поцеловал протянутую ему руку, а просто сжал в своей, в привычном ему офицерском приветствии:

– Берегите Маслова, граф, не давайте в обиду. Все мусор кругом, кроме него. Немцы – жулики и воры, и русские все тоже – жулики и воры, – сам Ягужинский был литвин, потому и очернил преспокойно две основные придворные нации.

– Ваш Маслов навсегда – клиент мой и друг, – смиренно ответил Бюрен, почтительно взял гостя под руку и проводил к столу.

Маслов вчера впервые докладывал её величеству о монетной реформе – успел-таки, за полчаса до пьесы «Перелезание через забор». И Анна слушала обер-прокурора, внимательно и серьёзно, ей очень хотелось понимать, и Анисим Семёныч, умница, разъяснил проект так, что поняли и она, и спрятанный за ширмой Бюрен, и даже шпион за шпалерой. Проект получил предварительное одобрение, и Бюрен почти поверил, что не так уж глуп и он сам – если протежировал вещь столь замечательную.

Бюрен смотрел через стол, сквозь ореолы свечей, как прокурор устраивается напротив и лакей придвигает ему стул и кладёт на колени салфетку. Павел Ягужинский с возрастом располнел и обрюзг, и лицо его от неусыпного пьянства сделалось чуточку бабьим, но он всё еще был демонски хорош. Газельи очи, профиль камеи, офицерская гордая осанка – с всегда откинутыми плечами…

Прокурор заговорил вполголоса с майором Густавом, младшим бюренским братишкой, притянутым в Москву внезапно окрепшими семейными узами. Не называя имен, эти двое обсуждали обер-гофмаршала, какой он ловелас, какой он пожиратель – что у него, как у удава, изо рта выглядывают туфельки проглоченных фрейлин.

Бюрен слушал и отчего-то злился. Ему вспомнилось, что когда-то, в Петровскую эпоху, этот самый Ягужинский, будучи адъютантом, делал лихую карьеру в генеральских палатках и даже приобрёл ёмкое прозвище Пашка-содомит.

– А гофмейстерина Лопухина, говорят, брюхата, – простодушный братишка Густав не выдержал и выдал-таки имя любимой гофмаршальской метрессы, – и, говорят, совсем не от мужа.

«Ах, я не трачу себя, не раздариваю понапрасну» – здоров же ты был врать, гофмаршал…

– Значит, сему избраннику такое дозволено, – проговорил Ягужинский раздумчиво и отчётливо, – одним всё дозволено, другим ничего. Как себя поставишь. Кто-то смеет любить, кого пожелает, и всё равно в фаворе, нумер один, а кто-то по стеночке, по стеночке, и в гости ни-ни, и на охоту ни-ни, только покои да манеж, как девка на женской половине. И всё равно – пшик, второе место…

Ягужинский явился пьян и за столом усердно налегал на мальвазию. В красивых глазах его загорелся весёлый, осоловелый огонь – вестник грядущего скандала.

– Знаете ли вы, любезная фройляйн, для чего содомиты предпочитают носить ботфорты? – спросил Бюрен, пожалуй, чересчур громко – свою соседку, незамужнюю сестрицу Бинны, Минну фон Трейден. – Эту моду ввёл небезызвестный Франц Лефорт, прежний владелец сего дома. В ботфортах содомитам удобнее отряхивать колени…

Ягужинский замолчал и внимательно уставился на него через стол, блестящими, яркими, как муранское стекло, глазами.

Дворецкий пришёл забрать посуду перед следующей сменой блюд.

– Людвиг, – нежно обратился к дворецкому Бюрен, – возьми от господина генерал-прокурора приборы и все их выброси в нужник. И салфетку не забудь. И стул его, когда он кончит есть, – туда же.

Это была острожная шутка – в тюрьме содомитами брезговали, и всю посуду, и вещи, которых содомит касался, – потом уничтожали, как после зачумлённых. Бюрен не думал, что прокурор его поймёт. Он сымпровизировал, мгновенно, от накатившей злости. Но Ягужинский оскорбление прекрасно понял – он с рычанием отбросил стул, выхватил шпагу и птицей взлетел на стол – и напуганные гости расступились, как перед Моисеем – воды Красного моря. Бюрен инстинктивно отшатнулся от острия, мелькнувшего у самого лица, чуть не свалился вместе со стулом, кое-как вытянул из ножен собственную шпагу, клинки ударились друг о друга – и прокурор гортанно, торжествующе рассмеялся.

– Ты – мне ответил! – Его уже держали, снимали со стола, уводили прочь – а он всё смеялся. – Ответил! Такой правильный, а мне – ответил! Эх ты, вошь острожная, защищайся, умри как мужчина…

Против содомитов – не обнажали шпаги, их, по тюремным правилам, даже не касались руками, били чем придётся – стулом или дрыном. Выходит, Бюрен недотянул, провалил свой спектакль… Но всё равно ему сделалось весело – и душу отвёл, и уязвил противного скандалиста. Сам же скандалист, выдворяемый бюренскими телохранителями, глядел гоголем и, кажется, тоже остался доволен приключением – и напился, и подрался…