Золото Каралона

Ему снились кипарисы в Гаграх, ресторан с открытой верандой, а он заказывает любимую песню отца «я на Вачу еду плачу, а обратно хохочу». Неожиданно гитарист отшвырнул протянутые деньги, сказал врастяжку, как гнусавят блатные: «Ехай на рудник Колово. Там песню споешь…»

Ивана обязали посетить заседание общественного совета по культуре, чтобы сделать фотозарисовку для газеты. Он заранее напрягся, предполагая невыносимую скуку и пустую болтовню людей, озабоченных возможностью покрасоваться за казенный счет. Писатели, художники, библиотекари рассказывали о своих проблемах, про отсутствие реальной помощи со стороны властей. Особенно старался писатель Буранов, живописуя картину полного развала и гибели культуры в области, нажимая на угасание Магаданского книжного издательства.

У Ивана имелась книга с дарственной надписью Освальда Буранова (Семкина), которую осилить до конца не смог, хотя очень старался, но бесконечные диалоги, длинноты, банальные бытовые сцены делали текст неудобоваримым. Пару раз встречались с Бурановым-Семкиным на мероприятиях, организуемых по воле властей. После отъезда областных руководителей, работники культуры и творческих союзов, раскрепощались, сбивались в конгломерации, объединенные одним общим фразеологизмом: «много водки не бывает». Этот же водочный дух доминировал в помещении местного отделения Союза писателей, где ему, как человеку новому, да еще и журналисту, нашептывали: «Семкин такой жополиз, бездарность, но каждый год свою книгу в издательство проталкивает». А Буранов говорил, ты не верь тут никому, особенно Бряскиной, она такая сука…

И он не верил, и думал, что писатели другими быть не могут. Это изначально ущербные люди, больны манией величия. Они пытаются поведать людям истину, какой нет. Более того, они самонадеянно поучают людей, восславляют прекрасное, будучи часто развратными, подлыми, как бывает подл и вороват, опустившийся житель трущобного поселка…

На заседании обсуждали организацию предстоящей художественной выставки народов крайнего Севера. Он снял несколько общих планов, крупно президиум. С краю сидела женщина – искусствовед Ольга Нарецкая, на удивление красивая женщина, красивая игрой своего лица, губ, глаз, переменчивостью оттенков, когда слушала ораторов, подперев кулачком щеку. Ей предложили выступить и она с неожиданной прямотой сказала, что произведения местных художников приземлены, добавила о неизгладимом примитивизме, а потом для примера назвала лучшие картины Рокуэлла Кента с чертами символизма, приближенные к мистической фантастике Уильяма Блейка. После чего краски ее лица заиграли, как у влюбленной девушки. Он смотрел и не мог насмотреться. Маленькая родинка над краем верхней губы, когда она говорила, не портила, наоборот, придавала дополнительный шарм, сексуальность, особенно при влажном блеске белоснежных зубов.

Кто такой Блейк, Малявин не знал, зато картинами Кента восхищался, о чем и хотел сказать Ольге Нарецкой после заседания. Когда подошел ближе, женщина строго посмотрела:

– Молодой человек, не тыкайте в меня объективом. Я не фотомодель.

Иван погасил улыбку, на миг растерялся… И все же выдал с хрипотцой в голосе.

– Фотомодели пустышки, а вы единственный луч света на этом празднике пустословия.

– Похоже, вы романтик. Пишите стихи про любовь, а потом соблазняете ими молодых девушек.

Он рассмеялся по-настоящему весело, и это спасло диалог от взаимных колкостей.

– Нет, я просто сделаю хороший фотопортрет и подарю в знак уважения к вам и Рокуэллу Кенту.

С портретом не заладилось, из множества кадров, ни один не передавал очаровательную красоту женщины, увлеченной своим монологом о любимом художнике. Отпечатал фотографию большого формата и на фоне нежно-розового паспарту Малявин вставил в багетную рамку, с этим пришел в выставочный зал на улице Свердлова, где работала Ольга Нарецкая.

– О, да вы неплохой фотограф…

– Олечка, да это просто восхитительный портрет! – тут же взялась нахваливать одна из сотрудниц. – А как изящно оформлен.

Иван напросился на чай, не понимая, зачем это всё нужно, его несло по реке, словно лодку без весел. При первой же встрече она сказала, что у нее дочка, а муж в бегах, при этом пристально посмотрела, вглядываясь в лицо, а он не дрогнул, он ответил: это хорошо, это лучше, чем совсем ничего.

В те дни, месяцы, он еще не понимал: мало полюбить женщину, не сетуя на трудности быта, скандалы, неизбежные при разнице в возрасте в пять лет, нужно уметь обладать ею, удовлетворяя каждый плотский каприз, что у него не очень-то получалось в постели, как ей хотелось, из-за чего она обижалась, стараясь не показать этого, вместо того, чтобы пояснить, сказать: не торопись, дыши глубже и всё прочее, что делает близость сокровенной и восхитительной.

Иван помогает Оксанке запоминать буквы. Она капризничает, ленится. Он быстро рисует шарж со словами: «Наша Ксана горько плачет, уронила…» Оксанка смеется. Он рисует колымские сопки с веселым медведем на одной из них. Ольга смотрит из-за плеча…

– Тебе можно в художке преподавать.