Золото Плевны

Пасьянсы не желали складываться. Новенькие карты, принесённые Прохором из офицерской палатки, вертелись в диком круговороте и раз за разом заканчивали игру на пиковой даме. Молодая ведьма мне каждый раз подмигивала, уперев руки в бока, и возвращала все мысли к молодой турчанке, Малике. В очередной раз, перевернув глянцевую рубашку вверх, с секунду обозревал знакомый профиль, потом в сердцах сплюнул и, не глядя, скинул колоду. Настроение не улучшилось, в конец пропадая. Отвлечься не удалось. Опять бездельничать, пока солнце не сядет. Вот странно: из еды Прохор принес сигару, а для души, вместо книги — карты. Нет больше книг, все пошли на растопку. Грустно. Можно пойти к подпоручику Маковскому поупражняться в фехтовании, отработать пару вольтов с шашкой. Техника рубки шашкой, отличалась от той, что нас учили в юнкерском училище на эспадронах, но никакого желания не имелось. Вчера встречались и рубились отчаянно. Полчаса удовольствия и опять тоска. Со сном у меня всегда одна беда, если посплю днём, хоть час — бессонная ночь обеспечена. А это опять мысли о дивных черных глазах и голодные спазмы в животе. Пропади всё пропадом! Хоть вой на луну и стреляйся. Безделье тяготило безмерно. Пустая трата времени сегодня, завтра и через неделю, будет продолжаться до тех пор, пока не откроются перевалы.

— Поручика…к главному артиллеристу.

— Чего орёшь, оглашённый, отдыхает он, сейчас доложу, — Прохор зашёлся кашлем. — Иван Матвеевич…

— Слышал, сапоги давай.

— Вот не дадут человеку отдохнуть. Ну, а спать когда?

— Прохор, дело военное. Понимать должен.

— Да, понимаю я, — горестно вздохнул старик. — Кухни и той нет, а сухари, как праздник стали. Вот узнала бы маменька…

— И поняла бы, — закончил я мысль, с легкой улыбкой. Вестовой зашелся в кашле, прослезился от натуги, кивая.

Понимание, что ничего не могу сделать для верного слуги, доводило до бешенства. А выплеснуть этот огонь было некуда. Не рубиться же с Маковским насмерть. Сидение — это голод, холод и скука. Даже офицерская обязательная ежевечерняя игра, тихо умерла. Проигрывать и отыгрывать одни и те же перстни, портсигары стало скучно. Под будущие жалование решили не играть — будет ли это грядущее?!

Сняв серые меховые бурки, надел уставные сапоги, начищенные как на парад. Покрутился, снова вздыхая.

— Вот ведь как, Прохор, выходит. Пушек нет, а главный артиллерист есть!

— Ну, а как же, батюшка, на то она и армия, порядок должён быть. Устав. Вот кухни — нет, не порядок. Дело то серьезное. Куда смотрят вольнонаемные.

— Вниз, — подсказал я.

— А куда им остается? Только вниз и остается! Ждут чуда. А я вот как рассуждаю: у нас самый, что не наесть порядок! Вон вы журнал ведете каждый день. Образцовый офицер. И, если бы кухня от вас зависела, то давно бы была. И заварка. И каша. Еда в общем.

— Какой же к чертям порядок — скоро забудем с какой стороны к орудию подходить, — под мои слова старик горестно вздохнул и зашелся в новом приступе, тряся поблекшими седыми кудрями. Обрить надобно, не дай Бог вши заведутся, а там и до тифа полшага. Передохнем не за понюх табака. Прохор тяжело переносил осаду. Не доживет старый до конца. Трудно ему. Видно, что дни пошли в тягость.

Вспомнился последний бой. От удовольствия запылали уши. Накосили тогда иноверцев! Такая война по мне. Умереть — так со славой. Скорей бы уже что–то изменилось в этом однообразном сиденье в горах.

Притопнул одной ногой, другой. Щёлкнул каблуками. Вскинул руку в приветствии, отдавая честь.

— Ах, как хорош! — разулыбался старый слуга, оживая. — Орёл и сокол. Возмужал! Маменька то, как рада будет.

— Да ладно тебе! — смутился я.

— Истину говорю: орел, да и только! Женить осталось. Уж очень мне хочется на свадьбе вашей попировать.

А, я, на миг представил себя. С лёгкостью, взлетаю, по ступенькам дворянского собрания. В белой папахе, с белым Георгиевским крестом. Звеня серебреными шпорами, двумя пальцами, придерживая турецкую шашку. Небрежно сбрасываю лакею папаху. Через весь зал, прямой как струна иду к маменьке. Целую ей руку. Опускаюсь на колено, чтоб она могла поцеловать меня в лоб и кожей ощущаю взгляды полсотни женских глаз.

Эх, где эти очи, где кринолины* всех цветов. Живым бы выбраться. Тут или от скуки или от пули умрешь. Или от разговоров о еде, верного вестового Прохора.

Первый Сочельник вне дома. Волна лёгкой радости, мгновенно улетучилась, оставляя прежнею печаль, скуку и тоску по дому. Хоть бы на миг оказаться в мирной жизни. Почему раньше не ценил?

Ветер сегодня дул сухой. Осевший снег, покрылся ледяной коркой. Острые льдинки мгновенно сгрызли парадность сапог. Когда подошёл к палатке подполковника Жигальцова, блеск остался только на голенищах. Холод пробрал до костей. Озяб, так, что горло свело. Пальцы не чувствовали легких перчаток.

— Доложи, братец, поручик Суздалев. — Хрипло обратился к пронырливому вестовому. Тот с готовностью закивал в ответ: сейчас, в лучшем виде, непременно. Но его опередили.

Из палатки донеслось сухо, как выстрел:

— Заходите поручик. Ждём-с.