Золото тигров. Сокровенная роза. История ночи. Полное собрание поэтических текстов

Потом нить затерялась, затерялся и сам лабиринт. И теперь никому не известно, что вокруг нас – затаенный строй лабиринта или гибельный хаос. Наше чудесное предназначение – воображать, будто лабиринт и нить существуют. Мы никогда не держали нити в руках; быть может, она мелькала (чтобы тут же исчезнуть) в миг откровенья, в музыкальной фразе, во сне, в совокупности слов, именуемых философией, или в простом, бесхитростном счастье.

Кносс, 1984

Обладание прошлым

Знаю, в жизни потеряно столько, что не сосчитать, – эти потери и есть мое сегодняшнее достояние. Знаю, мне не увидеть ни золотого, ни черного; недостижимые, они для меня дороже, чем для любого из зрячих. Мой отец умер, теперь он всегда со мной. Говорят, я читаю Суинберна его голосом. Умершие принадлежат нам одним; в нашем владении – одни потери. Илион пал, но живет в оплакавших его гекзаметрах. Израиль пал, оставшись древней тоской по дому. Любое стихотворение годы превратят в элегию. Самые верные наши подруги – ушедшие: они неподвластны ни ожиданию с его смутой, ни тревогам и страхам надежды. Единственный подлинный рай – потерянный.

Энрике Банчс

Невзрачный человек. Судьба надменно
ему в любви счастливой отказала.
В подлунном мире знаем мы немало
подобных случаев, но несомненно
ему не стало это утешеньем;
хотел сказать он жизни «до свиданья».
Не знал тогда он: горечь, боль, страданья —
тот талисман, что был его спасеньем.
Поэт, он стал писать всё вдохновенней,
в нем, смертном, победил бессмертный гений.
Пусть среди многих жителей столицы
он никогда ничем не выделялся
и рано со стихами распрощался,
но с нами вечные его страницы.

Сон, приснившийся в Эдинбурге

На рассвете мне приснился сон, от которого я не в силах отделаться и в котором попытаюсь разобраться.

Ты уже зачат. На пустынном горизонте – что-то вроде пыльных классов, а может быть – пыльных складов, и в этих классах или складах – параллельные ряды школьных досок длиной в километры или тысячи километров, на которых выведены мелом буквы и цифры. Сколько досок всего – неизвестно, понятно только, что их много и одни уже исписаны, а другие – почти чистые. Двери, как в Японии, раздвижные, они – из проржавевшего металла. Само строение круглое, но таких гигантских размеров, что со стороны кривизна незаметна и стены кажутся прямыми. Придвинутые друг к другу доски – много выше человеческого роста и доходят до гладкого оштукатуренного потолка, среднего между белесым и сероватым. Слева на каждой доске – слова, следом за ними – цифры. Слова размещены друг под другом, как в словаре. Первое слово – Аар, название реки в Берне. За ним – арабские цифры; составленное ими число огромно, но не бесконечно. Оно с точностью показывает, сколько раз в жизни ты увидишь эту реку, сколько раз в жизни прочтешь ее название на карте, сколько раз в жизни о ней подумаешь. Последнее слово, кажется, Цвингли, оно слишком далеко. Еще на одной бесконечной доске написано «neverness», и рядом с иноземным словом тоже стоит цифра. В этих значках – вся твоя жизнь.

Каждую секунду какой-то ряд цифр обрывается.

Ты исчерпаешь число раз, отпущенных тебе на вкус имбиря, но жизнь еще не кончится. Исчерпаешь число, отпущенное на гладкость стекла, но какое-то время будешь жить. Исчерпаешь число отведенных тебе ударов сердца и только тогда умрешь.

Зелень кипариса

У меня есть враг. Как он проник ко мне в дом ночью четырнадцатого апреля 1977 года, не знаю. Ему пришлось одолеть две двери: одну, тяжелую, на входе и другую – в скромной квартире. Он зажег свет и оборвал мой кошмар, из которого помню теперь только сад. Не повышая голоса, приказал вставать и одеваться. Конец был предрешен, место казни – неподалеку. От страха я молча повиновался. Он был ниже, но крепче меня, ненависть делала его еще сильней. За долгие годы он совсем не переменился, разве что в темную шевелюру закралось несколько седых волос. Его переполняла сумрачная радость. Он всегда ненавидел меня и вот наконец убьет. Кот Беппо глядел на нас из своей вечности, но даже лапой не шевельнул, чтобы мне помочь. Не шелохнулись ни синий обливной тигр в спальне, ни чародеи и духи в томах «Тысячи и одной ночи». Оставаться совсем одному не хотелось. Я попросил разрешения взять книгу. Библия была бы слишком. Рука выхватила из двенадцати томов Эмерсона один, наудачу. Чтобы не шуметь, мы спустились по лестнице. Я считал ступеньку за ступенькой. И заметил, что он старается не прикасаться ко мне, словно боится заразы.