Золотой человек

– Да уж, фанатиков хлеще людей науки еще поди поищи, – проворчал Флеминг. – Вы же отстали от жизни на две сотни лет! Зарылись в эти треклятые реликвии, артефакты, точные копии обыденного, давно отжившего свое хлама, с головой, и…

– Я просто люблю свое дело, – мягко ответил Миллер.

– Что касается работы, с этой стороны к вам никаких нареканий нет. Но ведь наша жизнь не ограничивается ею одной! В нашем, современном, обществе вы вовсе не частное лицо, вы – социально-политическая единица! – прогремел Флеминг, многозначительно щуря глаз. – Предупреждаю вас, Миллер: в Совете уже накопилось немало докладных о ваших чудачествах. Разумеется, увлеченность работой наверху одобряют, но вы… вы явно перегибаете палку.

– Прежде всего, я верен искусству, – твердо сказал Миллер.

– Чему?! Это еще что за словечко?

На лице Миллера отразилось нескрываемое превосходство.

– Еще одно понятие из двадцатого столетия, – ответил он. – Вы – всего-навсего мелкий чиновник, винтик в огромном бюрократическом механизме. Один из кирпичиков, составляющих безликую культурную общность, лишенный каких-либо собственных стандартов, идей, чувств. А вот в двадцатом веке личные, собственные стандарты мастерства имелись у каждого. Искусство художника, гордость творца – для вас эти слова не значат ровным счетом ничего. Вы лишены души, еще одного понятия из золотых дней двадцатого века, из тех времен, когда люди – свободные люди – имели возможность открыто высказывать мысли!

Флеминг, побледнев от испуга, понизил голос.

– Остерегитесь, Миллер. Черт бы побрал вас, книжников… Оторвитесь вы от своих пленок, взгляните правде в лицо! Вы же такими разговорчиками всех нас в неприятности втравите. Пожалуйста, боготворите прошлое сколько угодно, но помните: оно миновало давным-давно! Давным-давно сгинуло и похоронено. Времена меняются, общество прогрессирует, а это все – просто не бог весть насколько точная копия. Муляж! – прорычал он, раздраженно махнув рукой в сторону экспозиций, занимавших бо2льшую часть этажа.

– Вы ставите под сомнение результаты моих исследований?! – вмиг вскипел тот. – Моя экспозиция абсолютно точна! Приведена в соответствие со всеми новыми данными! В двадцатом столетии для меня нет ни единой загадки!

– М-да… бесполезно.

Покачав головой, Флеминг устало двинулся к пандусу, ведущему вниз, и вскоре скрылся из виду.

Миллер поправил воротничок, подтянул узел яркого, украшенного ручной росписью галстука, поправил синий, в тонкую темную полоску пиджак, умело набил трубку табаком двухсотлетней давности и вернулся к пленкам.

Какого черта этот Флеминг к нему привязался? Когда, наконец, оставит его в покое? Флеминг… типичный прихвостень, винтик необъятной иерархической структуры, окутавшей всю планету словно серая, клейкая паутина, запустившей щупальца во все сферы промышленности, экономики и науки, в каждый дом! О где ты, свобода двадцатого века?

Приостановив считыватель пленок, Миллер мечтательно поднял взгляд к потолку. Двадцатый век… прекрасная эпоха! Эпоха мужества, своеобразия; времена, когда люди были людьми…

Вот тут-то, с головой поглощенный в красоту предмета исследований, он и услышал странный, необъяснимый шум, донесшийся откуда-то из недр экспозиции – из ее сложного, аккуратно воссозданного интерьера.

Кто это там? Кто мог туда забраться? Сомнений не оставалось: шумят где-то внутри, однако кому удалось преодолеть защитный барьер, ограждающий экспозицию от посетителей?

Выключив считыватель, Миллер неторопливо поднялся на ноги. С головы до ног охваченный дрожью, он осторожно подошел ближе, отключил силовой барьер, перебрался через перила ограждения и оказался на бетонном полотне проезжей части. Немногочисленные посетители удивленно заморгали, глядя вслед невысокому, странно одетому человеку, прокравшемуся к весьма достоверно воссозданной панораме, экспозиции двадцатого века, и скрывшемуся из виду.

С трудом переводя дух, Миллер подошел к калитке и свернул с мостовой на идеально ровный щебень дорожки, ведущей к дому. Быть может, внутри один из других теоретиков, прихвостней Совета, вынюхивает, выискивает что-либо дискредитирующее? Неточность, пустяковую, незначительную оплошность… Лоб Миллера покрылся испариной, возмущение сменилось ужасом. По правую руку от него начинался цветник, плетистые розы «Пол Скарлет» вперемешку с невысокой порослью трехцветных фиалок. За цветником зеленел искрящийся росой газон, а в глубине двора сверкал белизной гараж. Сквозь щель между наполовину распахнутыми створками ворот виднелась глянцевая, полого скошенная книзу корма «Бьюика» 1954 года… а рядом возвышался дом.

Теперь следовало соблюдать сугубую осторожность. Если внутри кто-либо из Совета, против него, можно сказать, вся мощь чиновничьей иерархии. Возможно, к нему пожаловал кто-то из крупных шишек – как бы не сам Эдвин Карнап, председатель Совета, высший чиновник нью-йоркской ветви Всемирного Директората…

Кое-как совладав с дрожью в коленях, Миллер одолел три бетонные ступеньки и поднялся на крыльцо. На крыльцо жилого особнячка двадцатого века, сердца его экспозиции.