Золотой скарабей

Любопытно это Хемницеру, тут надо быть начеку. Действительно, через неделю судья прислал ему дорогие ковры, мол, вышиты его женами для русского господина. Консул понял все и в тот же час их вернул: «Кади прислал ковры и платки, шитые золотом, с комплиментами, и я их тоже с комплиментами послал ему обратно». Так что «мечтательный Дон Кихот» оказался отнюдь не наивен и на восточную приманку не попался.

…Нам неизвестно как, но Михаил после многих приключений каким-то чудесным образом оказался вблизи турецкого берега. Он сидел в трюме, налегал на весла, пристально вглядывался в даль. Небо висело неяркое, как бы выгоревшее. Показались высокие холмы, подымавшиеся кругло, наподобие женских грудей. На полукруглом склоне – розовые дома, люди в пестрых одеждах. Гребцы сказали: «Смирна!» – и сердце Михаила забилось. Теперь он должен быть осторожен. Как только ватага разбредется по кофейням и злачным местам – он должен скрыться, пока капитан чего-нибудь не надумает. Как найти русское консульство? Где можно услышать русскую речь? Скорее всего, на базаре, и он отправился туда.

Базар кипел, бурлил, как гигантский самовар. Звучали гортанные, певучие, лающие звуки, говорили по-турецки, по-гречески, по-арабски, по-персидски. И вдруг разнеслось: «Сукин сын, да ты ж меня хочешь обжулить!» Михаилу тот голос показался как сахар, и он двинулся за его владельцем. И не ошибся: мужик указал проулок, который вел к русскому консульству.

Бегом бросившись по переулку, Михаил оказался возле большого дома из розового туфа, с обширным садом. Неужели он встретит Хемницера? Обнаружив калитку и веревку, подергал за нее – как из-под земли выросли два янычара. Он торопился, а янычары стояли как вкопанные и, похоже, не собирались его впускать.

– Здесь Хемницер, русский консул? Я ищу его! – как можно громче крикнул Михаил в надежде, что его услышат в доме.

Янычары выдвинули свои ятаганы и стояли с непроницаемыми лицами. Однако голос проник в комнату, где в приступе лихорадки лежал Хемницер. Перенеся без большого труда прошлую зиму, теперь, в феврале 1784 года, он целыми ночами напролет кашлял и задыхался. Все же, услыхав громкий крик, приподнялся и приказал:

– Впустите, впустите его!

Кашель сотряс «хрипучее дерево», но Иван Иванович оправился и встретил гостя улыбкой. Остаток дня и весь вечер они не расставались, рассказывая друг другу про все случившееся за прошедшие два года. Хемницер жаловался:

– Когда из христианского, то есть православного, мира, оставя друзей, родных, отечество, вдруг человек увидит себя посреди неизвестной ему земли, один, без друга, без родных, – как снести боль? Кроме Отечества, Петербурга, несть для меня спасения! Кажется, вся-то жизнь осталась там, вдали, а тут – тоска, одиночество, да еще вот болезни…

Потом он закрыл глаза, попросил:

– Теперь ты говори, где был, что видел.

Михаил как мог красочнее описал свои приключения, как он странствовал по Средиземному морю…

Иван Иванович, помолчав, снова возвратился к прошлому:

– А помнишь, в Петербурге… музыка Бортнянского, театр Дмитриевского, Княжнина, наши вечера у Бакуниных. Красота!.. А тут кажется, будто съежилась душа моя, как улитка… будто воздуха ей не хватает.

Михаил кивал: и он испытывал нечто похожее (подобное совпадение настроений ученые назовут позднее «единым психологическим пространством»).

– Не устали, Иван Иванович?

– Что ты, голубчик, твоя речь мне как лекарство… – Опять помолчал, откашлялся. – А ты знаешь, все эти янычары, что меня охраняют… тоже не худые люди и делаются все глаже и глаже…

– Еще бы! С вашими-то харчами… – откликнулся дорогой гость.

– Что думаешь делать дальше? К пиратам-то не вернешься?

– Нет.

– Худо человеку тут… беги, Мишель. Неужто бросишь свое рисование? Ведь это грех – талант, Богом данный, закопать в землю… Езжай в Париж, я говорил тебе, что писал цидульку художнице Лебрен, ты потерял ее?.. Напишу еще. И знаешь, не откладывай! – Иван Иванович что-то вспомнил и заторопился: – Завтра наш корабль уходит в Италию! Такого случая больше не будет! Езжай! Я дам денег, одежду, все это барахло мне ни к чему!.. Завтра рано утром… Я велю своему драгоману доставить тебя туда и… пожалуйста, не спорь…

Иван Иванович печально улыбнулся, закрыл глаза и проговорил:

– Ты знаешь, как они встречали меня тут? Как того зеленого осла… помнишь басню мою про зеленого осла?.. – Помолчав, добавил: – Между прочим, я уже написал себе эпитафию:

Жив честным образом, он весь свой век трудился,
Но умер так же наг, как был, когда родился.

Михаил порывисто обнял его, пугаясь слова «эпитафия», но больной заметил:

– Мало ли написал я эпитафий? Вот еще:

Здесь тот лежит, о ком молчит людская похвала.
Ни племени оставил он, ни роду.
Оставил по себе он только Богу оду
Да добрые дела.