Золотой теленок

Соответственно, роман Ильфа и Петрова, задуманный как антитроцкистский, точнее, «антилевацкий», был использован в борьбе с «правым уклоном». Это опять сталинская ирония. Она и придавала интриге некое изящество. Вышло так, что книга, удостоившаяся похвалы идеолога нэпа, дискредитировала бухаринский же лозунг.

Разумеется, Тарасенков написал рецензию не в июне 1929 года, а месяцем раньше. Потому и назвал апрельское высказывание Олеши «недавним». А в мае редакторы «Литературной газеты» знали, что зифовское «повторное издание» не «предполагается», оно уже подготовлено.

Более того, роман Ильфа и Петрова уже переводили на французский язык, иностранные читатели получали возможность убедиться: сатира в СССР не запрещена. К моменту публикации тарасенковской рецензии новое издание «Двенадцати стульев» уже подписано к печати. И вскоре был выпущен тираж. 30 июня во Франции вышел перевод романа.

15 июля «Литературная газета» вновь атаковала Блюма и его сторонников. Инвективы, сформулированные критиком, опровергала передовица с программным заглавием: «О путях советской сатиры»[82].

Речь шла именно о программе. Декларировалось, что сатира и впредь «будет стремиться к широким художественным обобщениям».

Конкретные задачи тоже формулировались. Сатирики должны были «низвергнуть и добить предрассудки, религию, национализм».

Сатирикам также полагалось утверждать новые ценностные установки. То есть, вести борьбу с проявлениями «цивилизованного мещанства».

Это понятие тут же определялось. Имелись в виду иностранные «обаятельные моды, соблазнительные навыки и привычки».

С одной стороны, редакционная статья отводила от сатириков обвинения в «антисоветской агитации». Ну а с другой стороны, формулировала обязательные задачи, указывая объекты осмеяния. Причем точно устанавливала границы дозволенного.

Большинство споривших о сатире в СССР согласились с мнением «Литературной газеты». Это и стало главным политическим итогом. Не дожидаясь официальных директив, литераторы добровольно ввели для себя цензурные ограничения. И сами же определили, какого рода преступлением будет попытка игнорировать такую цензуру.

Что до Блюма, то с ним, применив его же приемы, Ильф и Петров свели счеты. Правда, несколько позже.

8 января 1930 года в Политехническом музее состоялся очередной диспут о сатире. Председательствовал М. Е. Кольцов. 13 января заметку о финальных спорах поместила «Литературная газета», а журнал «Чудак» опубликовал во втором номере фельетон Ильфа и Петрова «Волшебная палка»[83].

Ильф и Петров высмеивали ревнителя «адресности». Для начала они заявили, что уже «давно граждан Советского Союза волновал вопрос: “А нужна ли нам сатира?”

Мучимые этой мыслью, граждане спали весьма беспокойно и во сне бормотали: “Чур меня! Блюм меня!”»

Для их успокоения, согласно фельетону, был организован диспут в Политехническом. С участием наиболее азартных противников сатирических публикаций:

«– “Она не нужна, – сказал Блюм, – сатира”.

Удивлению публики не было границ. На стол президиума посыпались записочки: “Не перегнул ли оратор палку?”

В. Блюм растерянно улыбался. Он смущенно сознавал, что сделал с палкой что-то не то.

И действительно. Следующий же диспутант, писатель Евг. Петров, назвал Блюма мортусом из похоронного бюро. Из его слов можно было заключить, что он усматривает в действиях Блюма факт перегнутия палки».

Отметим, что в характеристике петровского оппонента использован несколько устаревший термин, образованный от латинского mortuus – мертвый. На исходе 1920-х годов так – по давней традиции – называли санитаров эпидемиологического отделения в каждой больнице. Их обязанностью была еще и доставка трупов в морги. То же именование утвердилось и за служащими похоронных бюро. Соответственно, Блюму, а заодно и почти всем рапповским лидерам, инкриминировалось отнюдь не бескорыстное стремление похоронить сатиру как можно скорее.

Весьма характерен здесь оборот: «усматривает в действиях». Это аллюзия на правовую терминологию, понятная современникам. Речь шла о преступном умысле – прямом или косвенном.

Ильф и Петров напоминали оппоненту: раз уж сатира признана необходимой, нельзя мешать выполнению государственного задания. Если Блюм осознает «общественно опасный характер последствий своих действий», то умысел прямой, а нет – косвенный. Отсюда следовало: тот, кто инкриминировал сатирикам «контрреволюционную пропаганду», рискует получить обвинение во «вредительстве». Как говорится, палка о двух концах.

Ну а полемика в Политехническом музее завершилась, согласно фельетону, разгромом противника сатиры. Полным и окончательным:

«– “Лежачего не бьют!” – сказал Мих. Кольцов, закрывая диспут.

Под лежачим он подразумевал сидящего тут же В. Блюма.

Но, несмотря на свое пацифистское заявление, немедленно начал добивать лежачего, что ему и удалось.

– “Вот видите! – говорили зрители друг другу. – Ведь я вам говорил, что сатира нужна. Так оно и оказалось”».