Золотой теленок

Маяковский четко обозначил, что даже заглавие крамольной повести ему незнакомо. Значит, о не прочитанном взялся рассуждать. Уместность подхода обосновал: «К сделанному литературному произведению отношусь как к оружию. Если даже это оружие надклассовое (такого нет, но, может быть, за такое считает его Пильняк), то все же сдача этого оружия в белую прессу усиливает арсенал врагов».

Ну а далее – вывод. Обусловленное контекстом обвинение: «В сегодняшние дни густеющих туч это равно фронтовой измене».

Подчеркнем, что инвектива была все же смягчена. Маяковский оговорил: возможно, причина сотрудничества с эмигрантами – ошибка Пильняка, считавшего литературу «оружием надклассовым».

Оговорка непринципиальна. Автор следовал правительственной установке. Сформулировал ее секретариат РАПП в том же номере «Литературной газеты». Функционеры требовали, чтобы все литераторы «определили свое отношение к поступкам Е. Замятина и Б. Пильняка»[100].

Каждому надлежало высказаться – в печати либо на собрании какой-либо писательской организации. Рапповцы предложили выбор: «либо за Пильняка и его покрывателей (sic! – М.О., Д.Ф.), либо против них».

Пильняк стал, можно сказать, олицетворением лицемерия. Ну а Замятин, соответственно, – «внутренней эмиграции».

Выбор объектов травли отнюдь не случаен. Замятин и Пильняк – знаменитости. В заданном диапазоне – от абсолютно лояльного советского классика до «внутреннего эмигранта» – мог бы определить свое положение каждый литератор.

У Замятина и Пильняка в партийной элите были давние приятели и покровители, о чем знали многие. Соответственно, всем и каждому объяснили, что ситуация изменилась. Опасность, во-первых, постоянна. А во-вторых, ни известность, ни связи не помогут. Ясно обозначено: вопрос о заграничных публикациях решается теперь без участия писателей, зато они обязаны участвовать в травле любого коллеги, объявленного врагом режима.

Отказавшиеся выступить против Замятина и Пильняка рисковали. Последствия угадывались: обвинения в «пособничестве».

Участвовать в травле согласились, как известно, не все писатели. Но – большинство. Согласившиеся выступали на различных собраниях и в печати. Обвиняли, дистанцировались.

Истерия нарастала стремительно. 9 сентября «Литературная газета» сообщила на первой полосе: «Писательская общественность единодушно осудила антиобщественный поступок Пильняка»[101].

16 сентября «Литературная газета» продолжила тему. На первой полосе – лозунг-аннотация: «Против обывательских привычек прикрывать и замазывать антисоветский характер перекличек с белой эмиграцией и сведения их к “ошибкам” и “недоразумениям”»[102].

Редакция лишь конкретизировала тематику и проблематику материалов, поступивших из различных литературных сообществ и от не состоявших в них писателей. Многие спешили публично отречься. Заголовки были красноречивы: «Повесть Пильняка – клевета на Советский Союз и его строительство», «Не только ошибка, но и преступление».

В данном случае не требовалось пояснять, что за «преступление». Речь шла о «контрреволюционной пропаганде». Коль так, в лучшем случае – «косвенный умысел».

Попытка уклониться от участия в травле становилась все более опасной. Литераторов буквально вынуждали осудить Пильняка и Замятина, грозя в случае отказа уголовным преследованием.

Скандал разрастался. 20 сентября журнал «Книга и революция» поместил очередную статью Волина. Пафос ее обозначал заголовок: «Вылазки классового врага в литературе»[103].

Тут рапповец и предложил актуальные реформы. По его словам, резолюция ЦК ВКП (б), принятая в 1925 году, «должна быть внимательно просмотрена и дополнена директивами, которые соответствовали бы эпохе социалистического наступления, выкорчевывания остатков капитализма и все более и более обостряющейся классовой борьбе в нашей стране и, следовательно, в литературе».

Не отставал и журнал «Земля Советская». В десятом номере опубликована статья И. А. Батрака «В лагере попутчиков»[104].

Заголовком обозначалось, что лагерь чуть ли не вражеский. Это и акцентировал Батрак, предлагая эффектную параллель: «Здесь примерно шахтинское дело литературного порядка».

Правда, тезис был не нов. Обличаемых уже сравнивали с «вредителями». Через три года Замятин вспоминал: «Москва, Петербург, индивидуальности, литературные школы – все уравнялось, исчезло в дыму этого литературного побоища. Шок от непрерывной критической бомбардировки был таков, что среди писателей вспыхнула небывалая психическая эпидемия: эпидемия покаяний»[105].

О своем раскаянии первым заявил Пильняк. Был даже прощен – до поры.

Замятин пытался оправдываться, а вот каяться не спешил. В итоге с помощью Горького добился разрешения выехать за границу.