Зоопарк на краю света

Чэндэ, рассуждал преподобный, находится ровно посередине между Пекином и Чифэном, то, что слово Божие было здесь услышано, может стать большим подспорьем в его будущей работе. Он просто обязан был нанести визит.

На следующий день, оставив кучеров и животных отдыхать на речном берегу, старина Би с преподобным пешком отправились в Чэндэ. Старина Би привел преподобного на Дабэйгоу и ушел по своим делам.

Церковь – в традиционном готическом стиле, из кирпича и дерева, высотой с трехэтажный дом – стояла у подножия зеленоватого холма. Безлюдное, окруженное лишь редкими рощицами место казалось запустелым. На окнах церкви с обеих сторон красовались витражи, наверху были небольшой медный колокол и скульптура ангела; от их вида у преподобного потеплело на душе.

Англиканская церковь появилась на Дабэйгоу давно, но прихожан за прошедшие годы обрела мало и едва сводила концы с концами. Нынешним викарием был англичанин пятидесяти с лишним лет. Он услышал, что в храм пожаловал протестантский проповедник, и, опираясь на трость, вышел навстречу гостю.

Сеточка морщин на лице викария была гуще паутины в углах храма. Священник состарился, взгляд глубоко посаженных глаз потух. Он вежливо, хотя и бесстрастно, принял миссионера и сам сварил ему кофе.

Преподобный Кэрроуэй никак не ожидал, что в таком городе, как Чэндэ, его угостят настоящим кофе. Он выпил его залпом и прищелкнул языком от досады – уж слишком быстро опустела чашка. Кофейные зерна, должно быть, залежались: они утратили свежесть и сильно горчили.

– Не обижайтесь, что я не добавил сахар, – дребезжащим голосом проговорил по-английски викарий. – Мне кажется, горький кофе подходит нам больше: он напоминает нам о нашей участи.

Преподобный восхищенно поаплодировал столь удачной метафоре и попросил еще чашку. Попивая кофе, священники завели беседу. Викарий спросил, куда преподобный Кэрроуэй держит путь, и тот простодушно выложил ему свой план. За все то время, пока преподобный взахлеб рассказывал про чтение «Марко Поло» в детстве и красную гору на карте, про Хуа Госяна и «Сад десяти тысяч зверей», викарий не проронил ни слова.

Когда этот вдохновенный рассказ подошел к концу, преподобный скромно заметил, мол, сам он здешние края знает плохо, а потому надеется, что викарий поведает ему о собственном опыте миссионерства в Чэндэ и на севере, а может быть, даже поделится личными впечатлениями о Чифэне.

Викарий медленно встал и расстегнул черную рясу на груди. Глазам преподобного предстал глубокий шрам от ножевой раны, тянувшийся от правой стороны шеи до левой подмышки. Рубец потемнел и напоминал висельную веревку.

– Господи, что это?

– Вы спросили меня про личные впечатления о Чифэне, вот они, мои впечатления.

Настоящий Чифэн не имел ничего общего с фантазиями преподобного, предупредил викарий; дикий, забытый Богом клочок земли – вот что он из себя представлял. Прежде, десять с лишним лет назад, эту степь озарял Божий свет. Тогда за распространение христианства в Монголии взялась французская конгрегация, но увы, церкви, которые французы успели построить в Кулиту и Мацзяцзы, сгорели в годы Боксерского восстания[41]. Позже во Внутреннюю Монголию прибыли голландцы из Конгрегации Непорочного Сердца Марии, твердые духом люди, которые за счет Боксерской контрибуции[42] возвели в Мацзяцзы Дуншаньский готический храм и стали привлекать к себе прихожан. Было время, когда число христиан среди местного населения достигало трех тысяч человек, а в храме каждую неделю проводились мессы.

Однако европейская настойчивость и спесь не раз играли с миссионерами злую шутку. Несколько лет назад они пытались заставить одного лавочника одолжить им зерно, дело дошло до стычки. В пылу драки миссионер застрелил главу сект Цзиньданьдао и Цзайлицзяо[43] и как ни в чем не бывало покинул место преступления, а власть попросту закрыла на это глаза. Слухи об убийстве разнеслись по округе, и степи охватила смута. (На самом деле причины, по которым вспыхнул мятеж Цзиньданьдао, к христианам имели весьма отдаленное отношение, но викарий придерживался собственной точки зрения – ему казалось, что именно смерть главы секты вызвала бунт.)

Восстание обрело небывалый размах. Поднявшись в Чифэне, Харачине, Тумэде, оно дошло до Байрина и в самый свой разгар захлестнуло почти всю восточную степь. Там, где повстанцы установили свою власть, был введен суровый, даже жестокий режим: казнили пастухов и крестьян, которые отказывались подчиняться мятежникам, казнили чиновников и солдат Цинской армии; и уж тем более не щадили проповедников и их паству.

Этих людей ничуть не заботили различия между англиканством и католичеством, расправа ждала каждого, кто носил крест. Бунтовщики убили больше десяти священников и несколько сотен простых верующих, спалили множество христианских храмов и часовен. Все, чего миссионеры добились в Чифэне и двух чуулганах за десятилетие, рухнуло в одночасье.