Зорге. Под знаком сакуры

Через несколько минут его вытащили во внутренний двор Лубянки. Здесь всякий человек ощущал себя, будто в колодце. Берзин задрал голову, всосал сквозь зубы воздух. Было морозно. Избитое тело холода не ощущало, а вот во рту мороз почувствовался мигом, от него, кажется, едва не склеились зубы. Берзин выбил воздух изо рта, снова с шумом всосал его в себя.

Неподалеку тонко взвыл мотор полуторки и около конвойных остановился «воронок» с глухим серым коробом вместо кузова и кудрявой, очень затейливой надписью поперек «Хлеб». Берзин покосился на машину — это за ним.

Его загнали в фургон, в клетку, расположенную внутри, сваренную довольно криворуко из толстых железных прутьев, захлопнули за ним дверь и навесили тяжелый замок. Конвоиры, держа наготове карабины, уселись на двух небольших скамейках, примыкавших к клетке. Значит, в расход.

В голове у Берзина не возникло ни одной сожалеющей мысли: в расход так в расход, он даже об Авроре с Андрюшкой сейчас не думал, не простился с ними хотя бы в мыслях, — в нем все омертвело, сделалось деревянным, чужим… Чем раньше в расход — тем лучше.

— Чего ждем? — спросил один из конвоиров.

— Не чего, а кого. Следователь застрял где-то между коридорами.

— Может, к начальству вызвали?

— Не знаю.

На Берзина они не обращали внимания, для них он был неким неодушевленным предметом, возможно, даже уже мертвым, в следующую минуту конвойные начали говорить о неведомой буфетчице Зинке, которая сбежала от своего мужа, такого же конвоира, как и эти двое, и через пару дней обнаружилась в постели холостяка-лейтенанта из хозяйственного управления.

— Как думаешь, лейтенант женится на ней или нет? — В фургоне было холодно, лица конвоиров окутывались мелким звенящим паром, в клетке было еще холоднее, к толстым прутьям легко прилипали влажные пальцы, Берзин, почувствовав, что внутри у него зашевелился холод, обхватил себя руками, чтобы немного согреться, закрыл глаза, словно бы хотел что-то увидеть.

Ничего, кроме серого, подрагивающего, будто студень, марева не увидел.

«Вот и все, вот и конец мучениям», — возникла в нем и тут же пропала равнодушная мысль. Конвоиры продолжали обсуждать неведомую буфетчицу, обсосали ей все косточки и вынесли приговор… Но в одном они были едины — красивее Зинки еще не видывали женщины на свете.

Наконец хлопнула дверь кабины, один из конвоиров высунулся наружу:

— Что, поехали?

— Поехали! — Берзин узнал молодцеватый голос капитана. — Запас патронов взяли с собой?

— Да, — конвоир не выдержал, хохотнул коротко, — можем целую улицу выкосить.

— Вперед! — скомандовал капитан. Отзываясь команде, тонко взвыл мотор полуторки, под колесами остро заскрипел снег, Берзину показалось, что снег заскрипел под ним, буквально под ногами — отвык он от воли, от жизни вне тюрьмы. А ведь она существует и вне тюрьмы.

На спайках решетки, в слабом свете электролампочки белел махристый снег, тепло одетые конвоиры продолжали переговариваться. Берзин попробовал прикинуть, сколько же времени они едут и вообще, сколько ему осталось жить?

По всему выходило — немного, совсем немного: расстрелы-то производят недалеко от Москвы, в карьерах, где раньше брали песок и гальку для строительства домов, а сейчас эти карьеры разделяют страшную долю обреченных людей — езда до них минут сорок всего, не больше… Максимум — час. Берзин сцепил зубы и помял застывшие плечи руками. Если полчаса назад он холода не ощущал совсем, то сейчас ощутил… В висках с тонким электрическим звоном забились молоточки. Раз он слышит их, значит, еще жив.

Под колесами продолжал визжать снег, но тряски не было — похоже, они ехали не по ухабистому проселку, а по ровному шоссе.

Минут через десять ровная песня мотора оборвалась, фургон въехал в какую-то яму, накренился и остановился.

— Кажись, приехали. — Один из конвоиров, красноносый, неторопливый, подвязал под подбородком тесемки шапки, ухватил карабин поудобнее и приподнялся на скамейке.

— Погоди, — остановил его второй конвоир, — капитан скажет, когда вылезать.

Капитан не замедлил объявиться, выпрыгнул из теплой кабины, потоптался немного у заднего колеса, разминая ноги — скрип снега под его сапогами был особенно резок, — и стукнул кулаком в бок фургона:

— Выходи!

Конвойные отперли железную клетку, наставили на Берзина стволы карабинов и дружно окутались мерзлым паром:

— Вылазь!

Берзин снова провел себя руками по замерзшим плечам и, согнувшись скорбно — показалось, что конвоиры будут сейчас его бить прикладами по плечам, выбрался из клетки, потом спустился на снег. С трудом спустился — опухшие ноги едва держали его. За эти месяцы он сильно ослаб, похудел, сделался почти невесом — кажется, дунет ветер посильнее, и человека этого понесет, понесет по пространству и в конце концов уволочет — не станет его. А Берзина и так и этак не станет, он это прекрасно понимал.