Зорге. Под знаком сакуры

Небо здесь, за городом, было совсем иным, чем в Москве — в городе оно рябоватое, с рыжими нездоровыми пятнами, подрагивающими нервно, с дымом морозным, сваливающимся на землю откуда-то из-под облаков, — вероятно, это коптила ТЭЦ на набережной реки, забивала мелкой угольной пылью всякое неосторожно распахнувшееся горло, а здесь небо было чистым, и воздух был чистым. Берзин почувствовал, что воздух пахнет хвоей, — значит, совсем рядом находится лес. Он выпрямился.

Конвоиры ткнули его в спину стволами карабинов:

— Вперед!

Капитан достал из кобуры наган и, щелкнув курком, также ткнул стволом в спину:

— Вперед!

Хорошее оружие — наган. Хоть и сконструировали его в Бельгии, в тамошних оружейных подвалах, и назвали по имени изобретателя Нагана, а выпускают в Туле — очень качественные стволы! Семизарядные, самовзводные, безотказные, с двухсот метров пробивают доску. Калибр — семь шестьдесят две. У Берзина на работе, в сейфе, лежит точно такой же наган, наградной.

— Ну что, контрреволюционная падаль, — свистящим голосом произнес за спиной капитан, — последние твои минуты пришли, готовься.

Берзин шагнул в черноту, в которой слабым мерцанием снега были обозначены ближайшие полтора метра твердого, хорошо утоптанного пространства.

— Вперед! — прорычал один из конвоиров. Они прошли в темноте метров двадцать.

Мороз впивался в тело Берзина, вкручивался в уши, стискивал колени и плечи, Берзину казалось, что сейчас откажут ноги и он рухнет в снег. Если рухнет, то расстреливать его будут лежачего, пулей под череп — палачи с Лубянки научились очень ловко и быстро уничтожать людей, иногда, на спор, — одной пулей двух человек (важно только, чтобы приговоренные были одного роста), но валяться на снегу нельзя было. Смерть надо встречать стоя.

Колени у Берзина задергались обессиленно, онемело, он нагнулся, стукнул по ним кулаком: не сметь! — прошел еще метров пять и остановился по команде капитана. С шумом втянул ноздрями душистый лесной воздух — здесь хвоей пахло гораздо сильнее, чем на дороге.

— Не сопи, не сопи, продажная сука, — злым натянувшимся голосом проговорил капитан, что-то его задело, — лучше расскажи, как ты, находясь в Испании, продался Гитлеру?

Берзин молчал: более несусветной и подлой глупости придумать было нельзя — его люди, находясь в Германии, в Японии, в Бельгии, борются с Гитлером, а этот юный комсомоленок обвиняет Берзина в тон, чего просто быть не может.

— Молчишь? — укоризненно и зло произнес капитан. — Ну-ну! Тогда скажи, кто тебе поручил возглавить латышское националистическое подполье? Кто?

С трудом разлепив смерзшиеся губы, Берзин произнес тихо:

— Не было такого.

— Было, было, было, — проорал капитан, ожесточаясь, затопал ногами по снегу: — Было!

Капитан еще что-то говорил, но смысл его слов не доходил до Берзина.

— В последний раз тебя спрашиваю: признаешься в том, что ты возглавлял латышское националистическое подполье или нет?

Откуда-то снизу принесся проворный морозный ветерок, просадил до костей. Берзин понял — там, внизу, находится карьер, сама выработка… Что сказать капитану? Он уже все сказал и потому молчал. Ожидал, что сейчас его огреют сзади двумя прикладами, но конвоиры что-то замешкались, топтались на месте, дышали шумно.

— Признайся в том, что основал в Москве фашистскую террористическую группу, и мы тебя не будет расстреливать, посадим в машину и увезем назад в Москву… Ну!

Берзин продолжал молчать.

— Думаешь, что ты, с-сука, крепкий орешек, но это не так. Под пулями пасовали и не такие, как ты. — Под ногами капитана капустно захрустел снег, смешанный с песком, он отошел на несколько метров назад, оттянул конвоиров и подал команду: — Товьсь!

Конвоиры щелкнули затворами карабинов.

— По врагу нашей социалистической Родины… — надорванным голосом просипел капитан, и Берзин вновь перестал слышать его, сощуренными глазами вгляделся в темноту, словно бы рассчитывал там увидеть дорогих людей, попрощаться с ними, но не увидел, расставил пошире ноги, чтобы попрочнее встать, замер. Сейчас пули отбросят его вперед, на ногах он все равно не удержится, голос капитана вновь прорезался, всадился ему в уши: — …по врагу народа — пли.

Вот и все. Прощай, жизнь!

Сухо клацнули сработавшие затворы карабинов, дрогнула земля под ногами Берзина — земля-то дрогнула, но выстрелов не было, в уши толкнулась страшная звенящая тишь — расстрел был фальшивым. Берзин опустил голову.

За спиной раздался хохот — это веселился капитан. Потом хохот оборвался, и капитан, весельчак этакий, — проговорил отрывисто, зло:

— В следующий раз расстрел будет настоящим. Понял, Берзин? Это была репетиция. Поехали на допрос.

Снова завизжал, запел на все голоса под колесами полуторки снег, снова конвоиры втянулись в пространные рассуждения о прелестях буфетчицы Зинки, снова до кистей пробивал холод.

В тюрьме одно было хорошо — там было тепло. Перед глазами суетливо перемещались с места на место красные пятна, виски сжимал озноб, обувь у Берзина совсем сносилась, она и раньше-то была безобразной, а сейчас стала еще хуже.