Зорге. Под знаком сакуры

Допросы продолжались регулярно, каждую ночь, до пяти утра, а в шесть, когда Берзин немного забывался, надзиратель орал что было силы:

— Подъем! Хватай обеими руками парашу и — за мной! Смотри, не расплещи и не разбей — срать тогда будешь себе в штаны!

Разговорчивые иногда попадаются надзиратели, очень разговорчивые…

Часто допрос начинался сразу после отбоя, в десять часов вечера, едва Берзин опускался на койку… Заснуть он не успевал, его тут же встряхивал грубый вопль:

— Встать! На допрос — марш!

Капитан допрашивал теперь Берзина не один, к нему присоединился полковник, оба кривили злые лица, распахивали белозубые рты, дышали на Берзина табаком «Герцеговина флор» — подражали Сталину, этот табак был высшим шиком, почти служебным достижением: курить его — все равно, что попасть на Доску почета НКВД, в разряд «передовиков производства».

— Берзин, если о себе не хочешь подумать — это дело твое, личное, — вещал полковник, — подумай о своей жене, о сыне… Расскажи, как ты сколотил латышскую национальную банду, не запирайся — хуже будет!

Знал полковник, на какую душевную педаль надо нажимать, чтобы причинить боль, но Берзин молчал.

— А ну, встать! — покусав зубами нижнюю губу, скомандовал полковник.

Арестованный поднялся с табуретки, покачнулся, в следующее мгновение сцепил зубы и выпрямился.

— Дальше допрос будет проводиться стоя. Нечего рассиживаться, прохлаждаться, это — внутренняя тюрьма НКВД, а не веселый трактир на Кузнецком мосту! Расскажи, как ты свил в Генеральном штабе Красной армии гнездо шпионов, изменников и диверсантов, действующих против нашей социалистической Родины?

В ответ Берзин упрямо мотнул головой:

— Не было такого!

Полковник с грохотом отодвинул ногой стул, на котором сидел, и осуждающе покачал головой:

— Ну и паскуда же ты немецкая!

Он мелкими борцовскими шагами приблизился к Берзину — так передвигаются только борцы на ринге, боясь оторвать пятку от пола и потерять опору под ногами, глянул заинтересованно на арестованного и вдруг коротко и сильно, без размаха, ударил кулаком под дых. Берзин вскрикнул, согнулся — слишком неожиданным и резким был удар, во рту сделалось солоно, сплюнул под ноги кровь — не удержал ее.

— Но-но-но! Пачкаешь тут все, гадишь… Не пачкать! Скоро мебель будешь грызть зубами!

Он упивался своей властью, этот энкавэдэшный полковник. Ухватил Берзина за волосы, приподнял голову.

— Еще несколько черных страниц, которые ты скрываешь, есть в твоей жизни, Берзин. Ты не хочешь говорить, а мы о них знаем. Бухарин, Рыков, Радек, Пятаков, Сокольников, Серебряков… Список продолжать?

— Не надо.

— Тогда говори! Выкладывай все начистоту, что об этих людях знаешь, это тебе зачтется.

Вернули Берзина в камеру вновь в пять часов утра, ровно в пять. В шесть — опять на ноги, подъем. Воздух шелестел зловеще, сухо вокруг Берзина, когда он с парашей в руках шел в уборную, перед глазами мельтешили красные пятна, иногда рябь становилась сплошной, и он ничего не видел под ногами.

Тело болело — все мышцы, все до единой. Ныло тело не от побоев и кулачных ударов — болело от усталости, изношенности, нежелания сопротивляться, которое наваливалось на Берзина. Но сопротивляться надо было, и жить надо было — даже в этих условиях.

В следующий раз следователь-капитан — полковника не было — злорадно потряс перед лицом Берзина двумя газетами, сложенными вместе, будто капитан собирался бить ими мух, «Правдой» и «Известиями»:

— Твои патроны по правотроцкистскому блоку Бухарин и Рыков расстреляны! Все! Кончилось ваше время!

— Я не был даже знаком с ними, — тихо проговорил Берзин.

— А они на допросах утверждали обратное.

— Такого просто не могло быть.

— Могло быть или не могло — ведомо нам, но никак не тебе.

Берзин закусил губы — этот желторотый капитан нес какую-то чушь.

Избитый, с лицом, испачканным кровью, ослабший, он едва дотащился до своей камеры, — как обычно, в пять утра. Повалившись на койку лицом вверх, Берзин вгляделся воспаленными глазами в яркую горячую лампочку, немо пожевал губами, будто хотел что-то сказать, но не мог.

Как ярко горит эта проклятая лампочка — словно солнце, зар-раза. Она ему напомнила солнце республиканской Испании, где он воевал под именем генерала Гришина, был главным военным советником — в Испании солнце в летнюю пору (да и в осеннюю тоже) бывает слепящим, очень большим, огромным просто — если уж забирается на небо, то занимает половину его — не спастись.

В Испании с генералом Гришиным находилась его жена-испанка Аврора Санчес, была возможность оставить ее там, но Берзин этого не сделал… Почему?