Зорге. Под знаком сакуры

— Ну хотя бы соду… Это же обыкновенная сода! — Простейшая столовая сода хорошо снимала боль, когда начинал жечь желудок, содой Берзин пользовался чаще других лекарств.

— Тебе же сказали — не положено! — младший «банщик» рявкнул так, что под потолком закачалась лампочка, висевшая на коротком голом проводе. «Банщик» на всякий случай замахнулся на генерала.

Побоев Берзин не боялся, в своей жизни он испытал всякое, боли в ней было много.

Ему вернули гимнастерку — без орденов и петлиц, и галифе, вместо сапог дали какие-то кособокие, с несколькими дырками, уже кем-то сношенные опорки, — сапоги «банщики», похоже, забрали себе, — и передали на руки дежурному, молчаливому худому человеку в круглых очках, с полковничьими петлицами, небрежно пришитыми к воротнику гимнастерки, тот в сопровождении двух конвойных провел Берзина во внутреннюю тюрьму — таковая на Лубянке имелась и пользовалась недоброй известностью.

Сдавая арестованного на руки тюремщикам, полковник сочувственно глянул на Берзина и исчез. Тюремщики отвели начальника Разведуправления в персональное «жилье» — одиночную камеру с гулкой металлической дверью и пудовым засовом, привинченном к железу здоровенными ржавыми гайками.

— Спи спокойно, шпион, — сказал на прощание Берзину тюремщик — громила с волосатыми руками и веселым взором, — видимо, застоялся мужик, поговорить ему было не с кем, — тут ты вреда Советскому государству уже не причинишь — не дадим.

Вон как! Берзин стиснул зубы — никогда еще с ним так не разговаривали. Никто. Подождал, когда за спиной громыхнет засов, поворачиваемый мощным ключом с длинной ножкой, прошел к койке.

Был он спокоен, даже мыслей в голове никаких не было, пусто в черепушке, только вот в груди что-то было тесно, грудную клетку словно бы обжал железный обруч, и хотя больно особо не было, обжим этот рождал в теле некий могильный холод, и это было плохо.

В камере, под потолком, болталась крупная стопятидесятисвечовая лампочка, заливала крохотную камеру болезненной электрической белью, от ярко полыхающей лампочки этой можно было получить ожог.

В прочной металлической двери был вырезан круглый глазок. В углу стояла параша — грязный эмалированный судок. На железной жесткой кровати лежал продавленный, со сбившимися комками ваты матрас. Больше ничего не было — ни одеяла, ни подушки, ни тем более простыни с наволочкой. Последнее, судя по всему, во внутренней тюрьме НКВД не было положено.

Берзин поискал глазами выключатель — чего зря лампочка горит, да еще такая мощная? Выключателя не было, электричество тут не экономили, а яркий свет — это для того, чтобы несчастный обитатель камеры постоянно находился в ослепленном, оглушенном состоянии, был лишен соображения — это делали специально. Берзин повалился на койку вниз лицом, закрыл глаза.

Через несколько минут из смотрового глазка раздалось сиплое рявканье надзирателя:

— Встать! Так нельзя! Спать только лицом вверх.

Берзин перевернулся лицом вверх.

Ему не удалось не то чтобы поспать, ему даже забыться не удалось, перед закрытыми глазами плыли дымные красные волны, сквозь них пробивался яростный свет огромной лампочки. Ровно в шесть часов раздался жесткий сиплый окрик:

— Встать! Вынести парашу!

Поднявшись, Берзин пошатнулся — показалось, что у него ослабли и теперь не держали ноги, но в следующее мгновение он выпрямился — еще не хватало демонстрировать свою слабость перед разными сволочами, — Берзин закусил зубами нижнюю губу и поднял с пола эмалированный судок.

— Быстрее! — рявкнул надзиратель. — Не телись!

А Берзин и не телился, движения его были заторможены от боли, сковавшей тело — опять начал допекать желудок, последний осенний месяц, ноябрь, всегда бывает очень тяжелым для желудочников. И никаких лекарств в кармане, даже соды… Он посильнее всадился зубами в нижнюю губу и вслед за надзирателем вышел в коридор.

Надзиратель привел его к уборной, остро пахнущей хлорной известью. Толчки-смывы были густо посыпаны крупной, скатавшейся в неопрятные комки хлоркой.

— На все про все — три минуты, — проорал Берзину в затылок надзиратель.

Голос у надзирателя был старый, сиплый, видавший виды, словно бы в голосе от времени образовались свищи, а вот физиономия была молодой, щекастой, довольной — от роду надзирателю было не более двадцати пяти лет. Берзин вздохнул: «Эх, сынок! Что же тебя толкнуло устроиться на такую поганую и презираемую людьми работу?» Самому Берзину уже исполнилось сорок восемь лет, надзиратель вполне мог быть его сыном. Только не нужны такие сыновья Берзину.

Три минуты прошли быстро, словно не было их.

Из уборной надзиратель, звучно шаркая сапогами по полу, повел Берзина в умывальник. На умывание было отведено времени и того меньше — две минуты.