Зорге. Под знаком сакуры

Франкфурт, Берлин, Стокгольм, Лондон, Шанхай, людей, которых он любил, маму свою Нину Семеновну, Катю. Господи, быстрее бы отсюда выбраться, пройтись по земле, подержать в руках живой цветок сакуры. Зорге чувствовал, что он закисает, а закисать было нельзя.

У него оказались выбитыми зубы, сломана челюсть, повреждена нога, на теле красовалось несколько ран — всего под завязку, в общем, если составить полный список, то он займет пару страниц.

Сейчас главное было — восстановиться, как сказал врач, который делал Рихарду операцию.

Но не все было так плохо. Случалось, в темноте, в боли неожиданно возникали просветы, откуда-то веяло прохладой, и измученное болью сердце начинало биться спокойнее.

Уже на второй день пребывания в госпитале Зорге почувствовал, что рядом кто-то находится, платочком вытирает мокрый нос и влажные глаза. Это кто же проникся к нему такой слезной жалостью? Зорге отдышался немного и открыл глаза. В неясном трепете света, ударившего в зрачки, разглядел абрис лица, очень милый, и успокоенно закрыл глаза — это была Исии Ханако.

Он прошептал тихо, так тихо, что даже сам не услышал собственного шепота, лишь воздух шевельнулся около рта:

— Ханако!

Исии Ханако шепот услышала, прижалась губами ко лбу Зорге:

— Рихард!

— Вот видишь, не повезло, — прежним неразличимым шепотом произнес Зорге, и на этот раз шепота своего не услышал, а Исии услышала и вновь прижалась губами ко лбу Зорге.

Ушла из госпиталя Исии Ханако вечером, у нее было выступление — плановое, пропускать его было нельзя, — но на следующий день Рихард, едва очнувшись, вновь обнаружил ее сидящей в изголовье.

С этого дня дело пошло на поправку — не просто пошло, а потопало скорыми шагами: присутствие Исии Ханако прибавляло сил.

С ранами на ноге японские врачи разобрались быстро, с ранами и ссадинами на теле тоже, а вот с выбитыми сильным ударом зубами, с покалеченной челюстью им пришлось повозиться — дело это оказалось тонкое и долгое.

Не только зубы, но и речь пришлось ставить заново, вот ведь как, есть тоже пришлось учиться заново, не то создавалось впечатление, что Рихард пережевывает пищу чужими челюстями, это было очень неприятно.

В конце концов все встало на свои места, Зорге выписался из госпиталя и, прибыв домой, первым делом подошел к «цюндапу», стоявшему во дворике, — даже к себе не стал подниматься, — завел его, послушал, как стучит мотор, добавил в горючее масла — стук был очень острым, в нем звучали громкие стеклистые нотки, осмотрел царапины и вмятины — их было десятка полтора, заделать их было несложно, оглянулся на скрип открывшейся двери — это вышла служанка.

Служанка, глядя жалеючи на Зорге, по-бабьи подперла руками голову:

— Неужели вы, хозяин, вновь сядете на эту чудовищную технику? — поинтересовалась она неверяще.

— А почему бы и нет? Обязательно сяду.

Служанка горестно покачала головой: ей было жаль хорошего человека.

— Обязательно сяду, — повторил Зорге и, немного послушав звук мотора, заметно помягчевший, выдернул ключ зажигания. Пообещал: — Мы еще покажем с этой колымагой, как надо выгонять чертей из кратера горы Фудзи.

Зорге часто задумывался над тем, что происходит в Москве, лицо его делалось угрюмым, темным, светлело лишь, когда в мыслях своих он переключался на что-то другое, думал, например, о Кате, и глаза его тогда светлели так же, как и лицо, — и все равно он не мог представить себе реальных масштабов того, что делалось в Белокаменной, как там замирали, сжимались от страха люди — особенно ночью…

Группы ареста работали в основном ночью, днем отсыпались и старались никого не трогать — то ли указание было такое, то ли днем оформлялись бумаги, ведь немало было людей, на чей арест надо было получить разрешение самого Сталина, а в ночи свеженькие «указивки» эти, с еще дымящимися подписями, вручались бригадам исполнителей.

Темной ноябрьской ночью пришли и к Яну Карловичу Берзину. Он, словно бы что-то чувствуя, в эту ночь даже не раздевался, допоздна сидел в своем домашнем кабинете, перебирал бумаги, на отдельном листке рисовал загадочные схемы, расставлял значки, похожие на древнюю клинопись; вот, например, взял да написал в углу листа «2 г…». Что это означало? Неведомые «2 г…» эти касались Рихарда Зорге. Еще два года назад Рамзай прислал шифровку о том, что к 1941 году, к лету, Германия будет готова к войне с Россией и скорее всего вступит в эту войну…

Шифровка легла на стол Сталину. Ответа на нее не последовало. Конечно, Рамзай — лучший из разведчиков Берзина. А то, что он заранее, за годы, может узнавать неприятные повороты в мировой политике, сулящие беды очень многим странам, делает его ценным вдвойне.

Берзин обхватил руками крупную, словно бы обсыпанную солью голову (за последние полтора месяца седины стало вдвое больше), вздохнул зажато — ныл желудок, и надо было выпить соды… Конечно, неплохо бы отправиться куда-нибудь подлечиться немного, отдышаться, но кто сейчас отпустит его? Да и… В Москве идут аресты — огромная волна, накатом. Раньше разведку не трогали, словно бы берегли на закуску, а сейчас очень даже могут тронуть.