Зорге. Под знаком сакуры

Была бы его воля — закатился бы куда-нибудь в тайгу, к староверам, к никоновцам, к хлыстам — все бы его приняли, он и стрелять умеет, и рыбу ловить, и лапти плести, и суп из мха варить — такие люди, как Берзин, везде пригодятся, в общем.

Тяжелые напольные часы в высоком лаковом коробе, стачанном из ценного красного дерева, пробили дважды, звук у часов был протяжным, ласковым, и совсем не походил на звук времени.

А ведь звук времени — стук часов, бой, — считается самым зловещим звуком на земле.

Два часа ночи. Берзин расстегнул воротник гимнастерки, откинулся на спинку кресла. Ему показалось в этот миг, будто в воздухе что-то щелкнуло — с таким звуком пуля всаживается в невидимое препятствие, Берзин резко вскинул голову и приподнялся в кресле. Глянул в окно.

Внизу, среди жидких, плохо расчищенных сугробов стояли две черные «эмки». Хотя и валится с неба несмелый снежок, на машинах не было ни одной белой пушинки — недавно вышли из теплого гаража. Пятнадцать минут назад, когда он делал перекур и открывал форточку, чтобы дым выходил на улицу, а не натекал в квартиру, «эмок» не было.

Он понял все. Медленными точными движениями застегнул воротник гимнастерки.

В дверях раздался звонок. За первым звонком — второй, потом третий. Так действуют только резкие нетерпеливые люди — звонят до тех пор, пока двери не будут распахнуты настежь. Впрочем, нетерпеливые люди тоже бывают разные. В горле у Берзина возник тяжелый сухой комок, шевельнулся, словно живой, просел, закупоривая дыхание, Берзин прошел к дверям, открыл.

На лестничной площадке стояли трое — впереди плечистый человек с беспощадными черными глазами, в петлицах шинели у него поблескивали рубиновыми полосками четыре полковничьих шпалы, — впрочем, в НКВД полковники именуются по-иному, в энкавэдэшных званиях Берзин не разбирался и разбираться не хотел, — за полковником стояли еще двое, с тяжелыми кожаными кобурами пистолетов, сдвинутыми на живот.

— Гражданин Берзин? — спросил полковник, презрительно сдвинул в сторону губы: ну как будто он не знал, кто стоит перед ним.

— Он самый, — спокойно, — голос не дрогнул ни на мгновение, — ответил Берзин.

Через десять минут его уже везли по заснеженной улице на Лубянскую площадь, в доме даже не стали делать обыск. О чем он думал сейчас, генерал-лейтенант Берзин? Собственно, ни о чем. Жалел только, что дома не оказалось пистолета… Еще, может быть, жалел, что дело его жизни — разведку, людей, которых он собрал, научил работать, — распотрошат сейчас, как куриное гнездо, оказавшееся под жестокой ногой, раскидают, вгонят в землю: кого-то вызовут в Москву и расстреляют, кого-то ликвидируют за границей, а о ком-то — таких будет мало — просто-напросто забудут. Рихарда Зорге, скорее всего, постараются вызвать в Москву… А как поступят с Шандором Радо, с Иваном Винаровым, с Леонидом Треппером, с Ильзой Штебе, с Арвидом Харнаком и другими, что сделают с ними? Этого Берзин не знал. Ему было больно.

Из небесной черноты, сверху, валился редкий снежок, попадал в свет фар, посверкивал дорого, неторопливо опускался под колеса «эмок». Пуста и тускла была Москва в этот час. В огромное здание на Лубянской площади, которое сотрудники Берзина называли «Домиком на горке», начальника Разведуправления ввели через первый подъезд, через несколько минут, пройдя несколько коридоров, он очутился в просторном зале, очень похожем на спортивный, разбитом на полтора десятка клетушек; стенки зала были окрашены простой «половой» краской коричневого цвета, обычно такая краска долго не сохнет, — Берзина загнали в одну из клетушек, и тут же за его спиной возникли двое в серых халатах.

— Раздевайся! — грубо, на «ты», рявкнул один из них. Будто в бане.

Берзин расстегнул портупею, расстегнул ремень, стащил с себя гимнастерку.

— Отвинчивай ордена! — последовал новый приказ.

У Берзина было три ордена — два Красного Знамени, один Ленина, «испанский». Он неторопливо отвинтил ордена, на окрик: «Поторапливайся!» — даже не повернул головы — спешить ему было уже некуда, Берзин хорошо понимал это. Из карманов гимнастерки один из «банщиков» вытащил документы, сунул их в большой, склеенный из плотного коричневого «крафта» конверт. «Крафт» — бумага прочная, может служить вечно.

— Снимай штаны! — неприятным птичьим голосом скомандовал старший «банщик».

Берзин спокойно стянул с себя хромовые сапоги, потом темно-синие брюки-галифе.

— Кальсоны — тоже, — велел старший «банщик», несколькими небрежными движениями руки подогнал Берзина. — Бекицер! Быстрее!

Берзин оказался, в чем мать родила — голый.

«Банщики» вдвоем быстро исследовали одежду, вытащили все из карманов, прощупали каждый мелкий шов, потом подступили к самому Берзину, заставили нагнуться, достать головой почти до пола, раздвинуть руками ягодицы, заглянули в отверстие — эти люди знали, что делали.

Изъятое также сложили в пакет, составили опись.

— Лекарства оставьте, — попросил Берзин, — у меня больной желудок.

— Не положено!