Зов Ктулху

Фигурка, которую наконец стали передавать из рук в руки для более близкого и тщательного изучения, достигала семи-восьми дюймов в высоту и была выполнена с тонким художественным мастерством. Она изображала чудовище, чьи очертания смутно напоминали антропоидные, но с осьминожьей головой, лицо было с множеством щупалец, тело – чешуйчатым и упругим, на передних и задних ногах – поразительные когти, а сзади – длинные узкие крылья. Существо, казавшееся преисполненным страшной и неестественной губительности, обладало некоторой тучностью и злостно восседало на прямоугольном блоке или пьедестале, покрытом неразборчивыми символами. Кончики крыльев касались края блока за его спиной, а центр занимало седалище, тогда как длинные кривые когти на согнутых задних ногах цеплялись за передний край и протягивались на четверть высоты пьедестала. Голова моллюска склонялась вперед, так что концы лицевых щупалец задевали сверху огромные передние лапы, которые обхватывали его приподнятые колени. С виду оно представлялось ненормально живым и неуловимо вселяло еще больший страх оттого, что его источник был совершенно неизвестен. Величина и неисчислимость потрясающего возраста статуэтки не оставляла сомнений, и все же в ней не прослеживалось ни единой связи с каким-либо известным видом искусства, который относился бы к юности людской цивилизации, да и любого иного времени. Сам материал, совершенно обособленный, служил загадкой, ибо жирный зеленовато-черный камень с золотыми или радужными крапинками и бороздками не походил ни на что, известное геологии или минералогии. Равно озадачивали буквы вдоль основания: ни один из присутствующих членов общества – а здесь собралась половина мировых экспертов в области – не сумел составить ни малейшего мнения даже о самом отдаленном их лингвистическом родстве. Подобно самому этому предмету и материалу, буквы относились к чему-то ужасно далекому и отстраненному от человечества, каким мы его знаем, и наводили на пугающее предположение о старинных и неохваченных циклах жизни, с которыми наши мирские понятия не имеют никакой связи.

И все же, когда члены общества поочередно покачали головами и признали поражение перед задачей инспектора, один из собравшихся заподозрил некое удивительное знакомство с чудовищной формой и письмом и с некоторой робостью поведал о том странном пустяке, что было ему известно. Этим человеком оказался ныне покойный Уильям Ченнинг Уэбб, профессор антропологии Принстонского университета и небезызвестный исследователь. Сорока восемью годами ранее профессор Уэбб привлекался к экспедиции в Гренландию и Исландию, целью которой был поиск неких рунических надписей, которые так и не удалось раскопать; в тот период на высоком побережье Западной Гренландии он на ткнулся на живущее особняком выродившееся племя или культ эскимосов, чья религия, являвшая собой любопытную форму дьяволопоклонничества, повергла его в леденящий страх своей нарочитой кровожадностью и омерзительностью. Прочие эскимосы мало знали об их вере и упоминали о ней лишь с содроганием, отмечая, что она пришла из ужасающе древних эпох задолго до того, как был сотворен сам мир. Помимо безымянных обрядов и человеческих жертвоприношений, здесь передавались между поколениями дикие ритуалы, обращенные к старшему верховному дьяволу, которого звали «торнасук»; точную фонетическую запись этого слова профессор Уэбб сделал у пожилого «ангекока», или жреца-колдуна, выразив звуки латинскими буквами, насколько сумел. Но теперь же первостепенное значение возымел фетиш, что почитали в этом культе и вокруг коего танцевали, когда над ледяными утесами взмыло полярное сияние. Этот фетиш, утверждал профессор, имел вид очень грубо выполненного каменного барельефа, содержащего безобразную картину и некие загадочные письмена. И насколько он мог судить, в нем проявлялось некое сходство со всеми существенными чертами звериного существа, которое лежало ныне перед собравшимися.

Эти сведения, встреченные членами общества с тревогой и изумлением, оказались вдвойне потрясающими для инспектора Леграсса, и он тотчас принялся осыпать своего докладчика вопросами. Поскольку у него были с собою данные об обрядовых песнях болотных культистов, которых арестовали его люди, инспектор взмолился, обратившись к профессору, чтобы тот вспомнил, насколько мог, звуки, записанные среди эскимосских дьяволопоклонников. За сим последовали обстоятельное сравнение подробностей и минута воистину благоговейной тишины, когда и сыщик, и ученый согласились в действительном тождестве фразы, принятой в обоих адских обрядах, разделенных столь великими расстояниями. Выяснилось, что эскимосские колдуны и жрецы с луизианских болот распевали перед своими родственными идолами нечто весьма похожее на это (промежутки между словами предположены по традиционным паузам в пении):

Пх’нглуи мглв’нафх Ктулху Р’льех вгах’нагл фхтагн!