Зов Ктулху

Стукнув в дверь старым железным молоточком, я отчего-то испугался. Тревога сжала мне сердце – возможно, причинами тому были фантастичность моей миссии, хмурый вечер и неестественная тишина древнего города со странными обычаями. Когда на мой стук ответили, я понял, что действительно боюсь, ведь прежде, чем дверь, скрипя, отворилась, не слышал за ней шагов. Впрочем, страх быстро исчез. На пороге стоял старик в халате и тапочках, и мягкие черты его лица меня успокоили. Жестами он объяснил, что нем, и вывел изысканное старомодное приветствие палочкой для письма на восковой табличке, которую держал в руке.

Старик поманил меня в озаренную свечами комнату с низким потолком, открытыми стропилами и темной, тяжелой, немногочисленной мебелью семнадцатого века. Все здесь дышало прошлым – каждая вещь говорила о былых днях. Я увидел зев камина и прялку, за которой, спиной ко мне, склонилась старуха в слишком свободном платье и широкополом капоре. Несмотря на праздничный вечер, она тихо вращала колесо. В воздухе повисла странная сырость, и я удивился, что никто не разжег огня.

Слева скамья-ларец с высокой спинкой смотрела на закрытые шторами окна. Я решил, что на ней кто-то сидит, хотя и не был в этом уверен. Мне совсем не нравились мое окружение и обстановка, и прежняя тревога вернулась. Она лишь росла оттого, что прежде ее успокаивало, ведь, чем больше я смотрел на ласковое лицо старика, тем сильнее пугали меня его мягкие черты. Глаза не двигались, кожа походила на воск. Наконец, я решил, что передо мной не лицо, а дьявольски искусная маска. Меж тем пухлые руки, затянутые в перчатки, вывели на табличке, что мне нужно немного подождать, прежде чем мы отправимся на праздник.

Указав на кресло, стол и стопку книг, старик вышел из комнаты. Присев, чтобы почитать, я заметил плесень на древних томах. Среди них были дикие «Чудеса науки» старого Морристера, ужасная, опубликованная в 1681 году Saducismus Triumphatus Джозефа Гленвилля, шокирующая Daemonolatreia Ремигия, напечатанная в 1595 году в Лионе, и, хуже всего, неупоминаемый Necronomicon безумного араба Абдулы Альхазреда в запрещенном латинском переводе Олауса Вормиуса; прежде я никогда не видел этой книги, но слышал, как о ней шептали воистину чудовищные вещи. Никто не говорил со мной, но я различал скрип вывесок на ветру и жужжание прялки, колесо которой снова и снова вращала старуха в чепце.

Я подумал, что книги, комната и люди выглядели зловеще и жутко, но, подчиняясь старой традиции предков, что призвала меня на странное торжество, решил ничему не удивляться. Начал читать, и вскоре меня, охваченного дрожью, зачаровали строки проклятого Некрономикона, чье содержание и тайны были слишком ужасны для души и рассудка. И все же мне стало не по себе, когда одно из окон, на которое смотрела скамья-ларец, скрипнуло, точно его тихонько открыли. Следом раздалось жужжание, не походившее на гул старухиной прялки. Ничего особенного, решил я, хотя карга сучила нить, как паук, а древние часы внезапно начали бить. После этого ощущение, что кто-то сидит на скамье, пропало, и я лихорадочно читал, пока не вернулся старик – в сапогах и древнем свободном одеянии. Он сел на ту самую скамью, и мне не удалось взглянуть ему в лицо. Ожидание было тревожным, а богомерзкие книги в руках лишь усиливали это чувство. Когда пробило одиннадцать, старик поднялся, подплыл к огромному резному сундуку в углу и достал из него два плаща с капюшонами, один он надел сам, другой накинул на плечи старухи, прекратившей свою монотонную работу. Затем оба они направились к выходу. Женщина кое-как ковыляла, а старик взял книгу, которую я читал, и поманил меня за собой, закрыв капюшоном бесстрастное лицо или маску.

Мы вышли в темный, пугающий лабиринт невероятно древнего города и с каждым шагом погружались в него все глубже. Огни в занавешенных окнах исчезали один за другим, и только Сириус ухмылялся, взирая на толпу в рясах и капюшонах, в которую со всех порогов вливались новые молчаливые участники. Чудовищная процессия заняла нашу и соседнюю улицы, струясь мимо поскрипывающих вывесок и устаревших фронтонов, соломенных крыш и ромбовидных окон по крутым дорожкам, над которыми смыкались ветхие дома, по лужайкам и кладбищам, где фонари, качаясь в руках, плясали, как пьяные звезды.

В безмолвной толпе я следовал за своими немыми провожатыми, подталкиваемый неестественно мягкими локтями, теснимый слишком уж пухлыми телами, но не различал ни одного лица и не слышал ни слова. Вверх, вверх, вверх ползли жуткие колонны, и я увидел, что все они сходятся на перекрестке обезумевших улиц – на холме в центре города, где стояла величественная белая церковь. Я заметил ее еще с дороги, когда смотрел на Кингспорт в опускавшихся сумерках, а теперь содрогнулся, ибо Альдебаран завис прямо над ее призрачным шпилем.