Зов Ктулху

До того момента я тоже видел лишь безумие в диких историях, свидетелем которых оказался, и по сей день продолжаю гадать, не ошибся или не обезумел ли я. Не знаю. Впрочем, остальные могут рассказать странные вещи об Эдварде и Асенат Дерби, и даже у опытных полицейских не нашлось объяснения последнему ужасному визиту. Они кое-как состряпали теорию о мерзкой шутке или предупреждении со стороны уволенных слуг, в глубине души понимая, что правда куда более кошмарна и невероятна.

Итак, я заявляю, что не убивал Эдварда Дерби. Скорее отомстил за него и таким образом очистил землю от мерзости, чье существование обрушило бы на человечество несказанные ужасы. Кромешные тени подступают к нашим дневным путям, и время от времени проклятые души выходят на свет. Когда это происходит, человек, открывший правду, должен сразить зло, несмотря на последствия.

Я знал Эдварда Пикмана Дерби всю его жизнь. В два раза младше меня, он развивался так быстро, что, когда ему исполнилось восемь, а мне шестнадцать, у нас оказалось много общего. Я не знал более выдающегося вундеркинда. В возрасте семи лет он писал мрачные, фантастические, почти чудовищные стихи, поражавшие его учителей. Возможно, на столь ранний расцвет повлияли домашнее обучение, одиночество и окружавший его уют. Единственный ребенок в семье, он обладал слабой конституцией. Постоянные хвори пугали не чаявших в нем души родителей, и те не упускали его из виду. Ему не дозволялось гулять без няни, и редко выпадал шанс свободно играть с другими детьми. Все это, несомненно, породило странную внутреннюю жизнь в мальчике с воображением, не скованным никакими рамками.

Так или иначе, его детские познания были огромны и удивительны, как и написанные мимоходом сочинения, захватившие меня, несмотря на разницу в возрасте. К этому времени я приобрел некий вкус к гротеску в искусстве и нашел в этом малыше редкую родственную душу. На нашу общую любовь к чудесам и теням без сомнения повлиял древний, ветхий и смутно пугающий город, в котором мы жили, – проклятый ведьмами, окутанный легендами Аркхем, – лес просевших двускатных крыш и осыпающихся георгианских перил, веками прислушивающийся к мрачному шепоту реки Мискатоник.

Время шло. Я занялся архитектурой и отбросил желание проиллюстрировать книгу демонических поэм Эдварда, хотя нашей дружбе это не помешало. Странный гений юного Дерби расцвел, и, когда ему исполнилось восемнадцать, сборник его инфернальных стихотворений, изданный под названием «Азатот и другие ужасы», стал настоящей сенсацией. В ту пору он активно переписывался с обладавшим дурной славой поэтом-бодлерианцем Джастином Джеффри, что сочинил «Людей монолита», а затем, в 1926 году, изошел криком в лечебнице для душевнобольных после поездки в зловещую, овеянную темными слухами болгарскую деревушку.

Однако Дерби не хватало уверенности в себе, повседневные дела ставили его в тупик. Виной тому было тепличное существование юноши. Его здоровье улучшилось, но привычка во всем полагаться на старших, внушенная ему чрезмерно заботливыми родителями, осталась. Он никогда не путешествовал один, не принимал самостоятельных решений и избегал любой ответственности. С первого взгляда на Дерби становилось ясно: ему не сделать карьеры и не преуспеть в собственном деле, – но состояние его семьи было так велико, что это не казалось трагедией. Годы шли, а внешность его оставалась обманчиво юной. Белокурый и голубоглазый, он напоминал мальчишку свежестью кожи и никак не мог отрастить усы. Голос его был звонким и нежным, а сам он благодаря легкой жизни сохранил детскую мягкость форм, столь отличную от лишнего веса состарившихся раньше времени трудяг. Высокий рост и привлекательное лицо могли бы превратить его в видного жениха, если бы не робость, заставлявшая его в одиночестве корпеть над книгами.

Родители Дерби каждое лето возили его за границу, и он быстро перенял европейский лоск и идеи. Его талант, родственный таланту Эдгара По, все больше обращался к декадентству, а в глубине души просыпались новые мысли и чаянья. В ту пору мы много спорили. Я закончил Гарвард, прошел стажировку в бостонской архитектурной компании, женился и, наконец, вернулся в Аркхем, чтобы заняться карьерой, поселившись в фамильном доме на Солтонстолл-стрит, ибо мой отец, желая поправить здоровье, переехал во Флориду. Эдвард заходил ко мне почти каждый вечер и постепенно стал восприниматься одним из членов семьи. Он по-особому нажимал на звонок или стучал дверным молоточком. Это сделалось настоящим сигналом, и после ужина я всегда ждал трех быстрых ударов, за которыми после паузы следовали еще два. Реже мне доводилось навещать Эдварда, и тогда я с завистью глазел на странные тома в его постоянно растущей библиотеке.