Зов Лавкрафта

Чтобы Васильеву напиться, ему нужен древний лед – прозрачно-голубой, пресный. Дикий Адмирал сглотнул пересохшим горлом, облизнул растрескавшиеся, обожженные морозом губы. Ну не удивительно ли? Посреди ледяной пустыни, огромного пространства застывшей воды и снега его мучает жажда. Ирония, блядь, мироздания.

Под ногой треснуло, Васильев едва успел схватиться за выступ тороса, под ногой отвалился огромный кусок льда и полетел вниз. Бах! Кранк! Это был не настоящий лед, а так называемое «кружево» – застывший снег, пропитанный водой и замерзший. Очень опасный.

Блять. Скажите мне, что здесь вполне безопасно, и я вам скажу: куда идти. Васильев висел одной ногой над расщелиной, а другой упирался в выступ ледяной породы. Руки начали болеть. Они и так болели все время – холод, усталость, но сейчас было уже нечто. Как он устал ощущать себя меховым колобком, неуклюжим и почти круглым шариком, для которого любая преграда становится непреодолимой, для взятия которой приходится прибегать к уловкам и стратегическому мышлению. Васильев поднатужился и подтянул себя на руках. Все-таки еще он что-то может.

В тысяче первый раз доказывать – я сильнее, чем мое тело.

Сейчас бы выпить, подумал Васильев безнадежно.

Сильнее, чем моя жажда.

«Тепло и коньяк. Вот что мне нужно». Много-много тепла, десятки горящих каминов, сотни костров и теплушек, идущих караванами на юг, где пальмы, море, запах мимозы, женский смех в ночи, тысячи бутылок коньяка, бассейны коньяка – армянского, грузинского, французского, с дивным запахом, от которого кружится голова, как от неожиданного тепла…

Васильев вздрогнул и проснулся. Усилием воли он разлепил слипшиеся веки, на каждой ресничке нарос снежный слой. Иней, подумал он отрешенно, иней, поля инея, бассейны коньяка и инея… тепло, коньяк… тепло… иней теплый… пищевод приятно обжигает… огонь… жажда… дааа.

«Не спать!!»

Через секунду Дикий Адмирал просыпается и чуть не плачет от обиды. Коньяка нет. А холод есть. И безжалостный солнечный свет, который скоро выжжет ему глаза…

И тысячи, тысячи, тысячи проклятых километров белой Арктики вокруг.

Он встает на больные, онемевшие ноги, горящие яростным огнем ноги, и, плача, идет дальше.

* * *

Холод, вечный холод. Это Арктика. Я не знаю, подумал Сапунцов, когда я в последний раз чувствовал себя по-настоящему согревшимся и теплым. Последние дни непогода нависла над иглу, построенным Кюхюлем, и серые тучи лениво, нахмурясь, шли низко-низко, словно собирались задеть землю и макушку Сапунцова. Словно надвигалась гроза и снежная буря. А под ногами у нас, под несколькими метрами льда, равнодушный черный океан. От такого соседства волосы вставали дыбом.

Он присел к радиопередатчику, покрутил верньер, отыскивая станцию. Нет, ничего. Только нудный пеленг иногда ловится – от радиомаяков, разбросанных вокруг полюса, до фонового шума, что создавали радары американцев и норвежцев.

Сапунцов поморщился, когда уловил затихающий ритмический сигнал. Это одна из «трещоток», радиомаяков, что разбросала здесь команда «Группы 30». Такая же «трещотка» отмечает и их с Кюхюлем лагерь.

Тридцатые. Кто это такие? Геологи, полярники? «Ага, ага. Видел я таких. Белого медведя голыми руками взнуздают и оседлают, и поедем, красотка, кататься», – подумал Сапунцов.

Полоса неба стала ближе к ледяной, застывшей в отчаянии влаге. Сапунцов прищурился.

Будет гроза. Только этого сейчас не хватало. Шторм.

Или, вернее, буря. При минус пятнадцати, как сейчас, иногда так не хватает теплого ветерка. Сапунцов улыбнулся невольно. Ага, ага, сейчас же лето.

Кюхюль будет ворчать. Опять.

Сапунцов задрал голову к небу, сдвинул темные очки на лоб. Нет, до чего красиво тут все, в Арктике, нереально. Голова кружится.

Просто чаша неба над тобой, тучи, а полное ощущение, что ты один на белом свете – но по-хорошему один, это свобода, настоящая стопроцентная свобода, а не одиночество. Словно рвануть кружку чистого спирта. Без закуски, натощак. И чтобы обожгло изнутри.

Сапунцов выдохнул. Пар клубами медленно отвалился от его рта, растворился в воздухе.

Хорошо бы, конечно. Чтобы вот эта ясность погоды и эта четкость видения продлились дольше.

Потому что мы уже давно ждем, и обидно будет пропустить нечто важное. Хотя надежды с каждым днем все меньше… Лодка так и не вышла на связь. Сапунцов качает головой. А из-за плохой погоды даже радиосигналы едва ловятся.

Он закончил слушать, завернул рацию в огромную шерстяную шубу. Дороже этой станции у них ничего нет. Сами замерзнем, но рация будет в тепле. Натянул варежки на онемевшие руки. Хороший радист всегда передает голой рукой, даже в пятидесятиградусный мороз. Хорошего радиста узнают по почерку, по стилю. Сейчас всего минус пятнадцать, но пальцы все равно онемели. Закончив, Сапунцов поднялся, побрел к иглу. Сейчас бы горячего чайку и поспать часок. Следующий сеанс через полтора часа… Эх, с каждым днем кажется, что они просто даром теряют время.