Звездный час. Повесть о Серго Орджоникидзе

Мороз. Ветер. Самое подходящее время для заготовки льда. Его надо много. Целые горы, укрытые от солнца опилками, соломой, землей, пролежат до сентября. Начальство знает толк в делах, с пользой и для отечества и для себя сплавляет ледок летом, когда всем желанны кусочки зимней стужи: и пивоварам, и мороженщикам, и молокоторговцам, и мясникам, и рыбникам, и рестораторам — только давай. И дают. Надзиратель Сергеев — в недавнем прошлом унтер-офицер Семеновского полка. Доброхотно — сам вызвался — расстреливал восставших московских рабочих на Пресне, пуще всех ненавидит «образованных вумников», должно быть, за то, что под пьяную руку в ресторации поколотил студентишку, а тот возьми да окажись сыном модного питерского доктора — папаша накатал в газетку, вышли неприятности. Так что теперь! Сергеев рвением ко благу отечества и просвещению превосходит самого себя. Сколько рук у Сергеева — столько разом и отвешивает ободрений подопечным. («Эх, жаль, рук маловато!») Одновременно остальных «поощряет» зычным, на совесть поставленным смирновкой, не садящимся ни в стужу, ни в жар басом — изощренно, истово.

Страшный человек. Страшный не от силы — от слабости своей. Страшный потому, что, наделенный властью, повелевает тобой да еще сотней других, чинит суд и расправу. Каторжане для него — кровные враги, хотя и зовет их кормильцами: не будь их, как бы добывал хлеб насущный? Необузданный, свирепый, он вваливается и камеры и среди ночи, тиранит каторжан за то, что «не так спят». Все его ненавидят и боятся, за глаза называют чумой. Любит он, кажется, только своего ангорского кота Тишку, о котором может говорить подолгу, и тогда каторжане переводят дух, так что и они, никогда не видавший Тишку, любят надзирателева кота. Когда тот пропал ненадолго, Сергеев чуть не рехнулся от горя, едва не изувечил одного арестанта.

Особое внимание Сергеева уделено сегодня уголовному Алтунову, осужденному к десяти годам каторги за убийство с целью грабежа. Алтунов — убогое, затравленное, доведенное до отчаяния существо. При всем отвращении к убийцам и убийствам, Серго жалеет Алтунова, тем более что тот немощен и, видать, на грани сумасшествия:

— Зачем такая жизнь, а? Наложу на себя руки, да как? Оправиться без надзора не дают… Хвачу пешней надзирателя по башке — или он меня убьет, или военный суд…

Сергеев, должно быть, что-то подозревал и был особенно настороже с Алтуновым. Но одновременно бес распалял и задорил неукротимого надзирателя. Могучий, будто назло Алтунову пышущий здоровьем и домашним довольством, беспрерывно издевался:

— Ау, соленый! — намекал на то, что при крещении у армян принято посыпать солью макушку младенца. — ничто на лямке виснешь? Обещал удавиться — давись, не мешай…

Алтунов помалкивал, закоченевший и несчастный, отчаянно долбил лед частыми, почти напрасными — вскользь — ударами. Щуплый, хлипкий, с горячими глазами чахоточника.

Изо дня в день шлиссельбургские валеты, как зовут каторжников окрестные жители, ватажатся на льду, словно неводовщики. Громыхают кандалами возле майны курящейся испариной. Майна близ берега, под стенами крепости, растет в сторону стрежня. Валеты в шинельных куртках и брюках, в ушанках из того же грубошерстного сукна грязного цвета, обрызганные сосульками, вырубают пешнями глыбы льда. Строго прямоугольные — чтобы без продухов улеглись в штабель и подольше хранились. Почти полсажени вглубь, полсажени вширь, сажень вдлинь — пудов по полтораста «штуки». Если вырубишь не так или расколешь, Сергеев отпихивает их к нижнему по течению краю майны — начинай все сызнова. Ровные, удавшиеся «штуки» сплавляют баграми к ближнему от крепости, наклонно сколотому краю майны — слипу, вытаскивают из воды. Так издавна принято заготавливать холод на Руси. Принято и то, чтоб лошадьми тягать из проруби. Здесь же в нарочитом небрежении к традиции вместо лошадей люди. Баграми подводят невьющиеся от наледи веревки под вырубленный — на плаву — кус, охватывают: один конец веревки снизу, другой сверху, натягивают осторожно, чтоб не соскользнули и айда! Тянут наплечными лямками, пристегнутыми к залубенелым веревкам. Две веревки — четыре конца, у каждого по дюжине валетов — как раз четверка лошадей, что и требовалось бы. Тянут резво, споро, помогают руками, хоть и обжигающе студены веревки — даже сквозь шубные голицы прохватывает. У Сергеева не забалуешь. Чуть что, схлопочешь «жучка». Так он ласково именует затрещины, и ведь отыщет же, подлец, с ходу, без промаха, самое уязвимое место, не в плечо, не в голову даже бьет — в зашеину только. Еще хуже его брань. Вот уж истинно: рот — помойка. И тут по самому больному месту норовит. Близоруких попрекает: «Слеподыры!» Моргунов, коротышек, заик дразнит их прирожденными бедами. Одно спасение от него — работа. Берись. Навались. Запевай «Дубинушку».

— Еще раз подалась — да гоп! Баба на кол нарвалась — да гоп!..