Звездный час. Повесть о Серго Орджоникидзе

— «Вера»? Знание! Говорим, история за нас. Тем более должны мы стать сильнее, умнее, искуснее врагов. И не стоит забывать, что в Париже есть не только могила Бонапарта, но и Стена коммунаров. Это — к вопросу о вашей, о нашей учебе, товарищ Серго. А уж коль речь зашла о такой материи, как вера, то, пожалуй… Она у меня от вас. И таких как вы. Вся надежда на вас…

Июньская, без единой звезды ночь. Там повсюду в ее просветленной бездонности кто-то любит, страдает, а ты сиди тут долби: «товар есть, во-первых… во-вторых…» Лонжюмо, дремлющее знойными днями, оживает по ночам. Под окном, по всей Гранд-рю громыхают повозки со старым салатом и молодой фасолью, с цветной капустой и корнишонами, с корзинами и клетками, из которых несутся вопли поросят, кроликов, пулярок. Время от времени в кованый разнобой копыт врезается рычание грузовика и удаляется, пахнув за оконное стекло бензиновым чадом. Недальний Арпажон, знаменитый огородниками и ярмаркой зеленого горошка, шлет ко чреву Парижа непременных его набивателей: «товар — деньги, деньги — товар…»

Как-то оно дома с урожаем? Сакартвело! Не зря зовут тебя солнечной. Почему твой сын здесь? С грустной усмешкой припомнил легенду, передаваемую из рода в род: когда бог поделил между народами твердь, прибежал грузин: «А мне?» — «Где ты был, кацо? Нет больше ни пяди». — «Господи! Где ж мне приумножаться?» — «Эх, так и быть!.. Оставил для себя тут кусочек — бери».

«Не хочу учиться — хочу жениться, — подумал иронически к себе, но, — хочу любить. Хочу, чтоб меня любили. Эта ночь никогда не вернется. Как душно! И окно открыть нельзя: свеча погаснет, комары налетят…» Спустился по скрипучей лестнице. Вырвался на волю. Полетел, словно на свидание, обгоняя тяжелые фуры, взмыленных першеронов, запыхавшихся возниц. Пропустил грузовик.

Остановился, когда нос к носу возникла запыленная статуя форейтора, а над ней на постаменте бюст Адольфа Адама. Композитор Адам… Что знаешь о нем? Жил когда-то и сочинял музыку. Не густо. Он жил так, что стал бессмертным, а ты… Июнь — румянец года… Как рано светает, вернее, совсем не темнеет…

Появился Ильич в легкой белой рубашке и сандалиях:

— Не спится… Такая ночь! Хорошо…

— Персы говорят: ночью кошка кажется соболем… Да, хорошо здесь. Европа…

— А наши дражайшие национал-либералы судят Петра Великого: почто-де прорубил сюда окно?

— В Сибири один сосланный за убийство при погроме говорил мне, что никто не нанес отечеству такой урон, кик Петр, который будто бы уничтожал русскую самобытность.

— Не надо удивляться, товарищ Серго. Конечно, ревнителям «самобытности» затеи молодого Петра не по душе, но позволительно спросить: что бы стало с Россией, при всей ее «самобытности», скажем, после той же Полтавской баталии, да и была ли бы вообще Полтавская баталия, не будь петровского «уничтожения самобытности»?

Серго, как всегда, позавидовал самой сильной в нем завистью — удачным мыслям другого: почему такая мысль и «пришла в мою голову? Ведь вроде напрашивалась сама гобой…

Взяв Серго под руку, Ильич повел его по тропке меж домами в поле, где не столь яростно клубилась пыль от Повозок и грузовиков, продолжал так, словно хотел убедиться в достоверности своих суждений:

— Несомненно, что Россия, вообще говоря, европеизируется, то есть перестраивается по образу и подобию Европы. Когда мы возьмем власть, мы окажемся перед задачами чудовищной сложности. Нам придется расплачиваться за века прозябания в крепостничестве, всеми силами перенимать у Европы лучшее, практический опыт, прежде всего опыт индустриализации… Петр ускорял перенимание западничества варварской Русью. Любопытнейшая подробность: некоторые историки утверждают, будто бы Наполеон диктовал «Завещание Петра Великого» в виде тезисов, когда ему в восемьсот двенадцатом году нужно было создать настроение для своего похода против России. Вот вам и обратная, так сказать, точка зрения — из Европы на европеизацию России.

Занятия в партийной школе были похожи больше не на лекции, а на беседы. Постепенно Серго стал одним из самых близких товарищей Ильича. Как-то в воскресенье отправились в театр на окраине Парижа. Сначала смотрели спектакль. Серго не понимал почти ни слова, злился. Ленин склонился к нему, перевел несколько реплик, и махнул рукой:

— Сентиментально-скабрезный вздор, которым так охотно потчует рабочих буржуазия. Потерпите, вот Монтегюс выйдет!..

Наконец — Сорго не ожидал таких рукоплесканий — Монтегюс вышел. Ладно скроен, крепко сшит, ни дать ни взять — каменотес или кузнец с «Рено». Рабочая блуза, руки и карманах, красный платок повязан как шарф. Прядь смоляных волос выбилась из-под каскетки, глаза смотрят, задирая: «Ну-ка, троньте меня!»

Ильич заспешил, поясняя смысл куплетов: