Звездный час. Повесть о Серго Орджоникидзе

С удовольствием обнаружил на столе молотый перец, одобрительно заметил, как обильно Ленин перчил и бульон и гуляш. За обедом Ленин привычно щурился, изучил пришельца и наконец, не сдержав данное жене слово — дать человеку поесть по-человечески, легко и быстро наставил гостя разговориться. Так что Орджоникидзе только дивился себе: откуда что бралось. Рассказывал о своей сибирской ссылке в деревню будто бы с нарочно для того придуманным названием Потоскуй, о том, как еще на этапе решил бежать, как потом выверил наилучший маршрут, запасся сухарями и в августе позапрошлого года бежал, как добирался в лодке, пешком, на попутных подводах до Тайшета, а оттуда поездом в Челябинск, Баку, как недолго пробыл в Баку и, собрав надежных товарищей, подался в Персию, сражался там на стороне повстанцев. Сначала, правда, казалось, что все это не очень-то важно для Ленина. Запнулся, но тут же ощутил его участливый, торопивший интерес и волнение.

Пережитое начинало представляться Григорию Константиновичу как бы заново. Он чувствовал ни разу еще но испытанный задор, неодолимое желание поделиться. Редкими, осторожными вопросами Ленин направлял рассказ, поддерживал уверенность, чувство собственного достоинства. Конечно, Серго еще не знал и не мог знать, что эта деликатность Ленина в сочетании с его талантом выслушать человека станет одной из лучших традиций большевистского стиля общения, будет и пребудет в нем инком, в Серго Орджоникидзе. Все больше увлекаясь, переживая, говорил:

— Лиса и шакал по одной дороге ходят. Чую сердцем — измена. Очень много охранке известно про нас. Мамма дзагли! Собачьи дети! Лучше уж драться со львом, чем держать змею в своем доме.

— Отлично сказано… — Ленин задумался.

Кажется, теперь только Серго разглядел его густые — скобой — усы, сильный выбритый подбородок, чистый лоб; высоченный, широченный. Именно за такие лбы сибирские мужики прозывают людей башковитыми. Во взгляде — вызов, готовность к действию. Коренастый, плотный, он поднялся из-за стола, шутя пригласил «в приемную». Ею служила та же кухня, только от стола пересели к окну, за которым виднелся огороженный двор, пустырь, мокро чернели стены заводика, должно быть пивоваренного, со штабелями бочек.

То присаживаясь рядом, то расхаживая, если можно расхаживать три шага туда — три обратно, Ильич расспрашивал Серго. Ничем не давал почувствовать, что на шестнадцать лет старше, опытнее, образованнее. Когда Серго рассказал — в деталях — о разброде в российских организациях, о том, что сил до слез мало, Ленин обхватил локти так, точно зашиб оба разом, но:

— Что же делать нам, товарищ Серго? — и тут же ответил: — Драться. Революции подавлена — да здравствует революция! — Походил, остановился, глянул в упор: — Будут пошли баррикады и новые Советы. Будут. Смелость, смелость и еще раз смелость… Зачем вы приехали сюда? — не озадачил, нет — ошарашил. И хохотнул отнюдь не добродушно.

Серго с недоумением смотрел на Ленина. Не подумал ли Владимир Ильич, что он приехал спасаться или еще по какой-то сомнительной причине. Серго еще не знал, что это обычная для Ильича манера выведать у тебя все до точки, проверить на тебе собственное мнение, задавая и такие вопросы, которые кажутся подчас вопросами самых яростных противников. I

— Как зачем?! — ответил запальчиво. — У нас говорят: «Ученье лучше богатства, острее сабли, сильнее пушки».

— Гм! Какое у вас образование? I

— Класс церковно-приходской школы, двухклассное сельское училище, фельдшерская школа в Тифлисе. Дурак дураком, чувствую.

— Уже не дурак, если «чувствуете», — Ленин засмеялся. Я читал ваше письмо в комитет партийной школы, где вы просите зачислить вас и заверяете, что обязательное условие — возвращение в Россию по окончании лекций — вами безусловно принимается.

— Жизнь невежды хуже смерти!.. Знаете, что меня больше всего поразило в Париже? Дом Инвалидов, могила Наполеона. Вокруг основания красной мраморной гробницы по мраморному полу мозаика — названия выигранных Наполеоном битв, покоренных городов, и среди них Москва. Замер, что ты будешь делать! Стою ни жив ни мертв. Так тяжко, так обидно! Зачеркнуть хочу. Смешно, да?

— Отчего же?..

По тоске во взгляде Серго понимал, до какой боли дорога ему родина. Но Ленин говорил совсем иное:

— Люблю Волгу, луга, березы. Но всякий раз, когда вижу избу, ту самую избу под соломой или щепой, в которой веками живет и умирает кормилец всея Руси… Полвека назад Чернышевский сказал: «Жалкая нация, нация рабов, сверху донизу — все рабы». И это были слоям настоящей любви к родине, любви, тоскующей из-за отсутствия революционности в массах великорусского населения. Тогда ее не было. Теперь ее мало, но она уже есть. Будут новые баррикады и новые Советы. Будут, товарищ Серго.

— Откуда, Владимир Ильич, такая вера?!