Звездный час. Повесть о Серго Орджоникидзе

Седьмое — двенадцатое января тысяча девятьсот тридцать третьего года — на Объединенном пленуме ЦК н ЦКК. Выступает с речью по докладу «Итоги первой пятилетки и народнохозяйственный план 1933 г. — первого года второй пятилетки».

Тридцатое января тысяча девятьсот тридцать третьего года — Гитлер приходит к власти в Германии. Гитлер — это война.

ВСЯ НАДЕЖДА НА ВАС

Тысяча девятьсот тридцать седьмой год. Восемнадцатое февраля. Ночь. Серго все еще в рабочем кабинете. Так не хочется уходить!.. Не хочется, а надо. Зина заждалась, волнуется.

Уже в дверях задержался: не забыть бы, не упустить из виду… Вернулся к столу. Под стеклом на нем мельком заметил листок со словами Феликса Дзержинского, которые записал для себя и держал перед глазами вместо портрета на намять: «Я не умею наполовину ненавидеть или наполовину любить. Я не умею отдать лишь половину души. Я могу отдать всю душу или не дам ничего». Пододвинул блокнот, размашисто, но четко набросал на следующий рабочий день:

«Газовые месторождения в Дагестане.

Йод и бром Берекеевекий.

Проект приказа».

…Искусный шофер мягко тронул с места — и сразу тяжелый «паккард» понесся, точно взмыл над заснеженной площадью Ногина. Заспешили навстречу трамвайные мачты, расчищенные рельсы, сугробы под фонарями. Угомонившиеся, уснувшие дома улицы Разина. Поворот. Скользкая — шины завыли — брусчатка подъема от Москворецкого моста мимо храма Василия Блаженного.

Когда пересекали Красную площадь, попросил шофера:

— Останови, пожалуйста.

Вопреки строжайшим правилам, к изумлению и явному неудовольствию сопровождавшей «на хвосте» охраны, выпрыгнул из кабины. Придерживая полы шинели на вьюжном ветре, подошел к Мавзолею. Остановился перед часовыми. Поднял взгляд к мраморным буквам:

«Ленин»…

ЧТО ПОСМЕЕШЬ, ТО ПОЖНЕШЬ

Ленин…

Тысяча девятьсот одиннадцатый год, тридцать первое января. Слякоть и мозглятина парижской зимы. На совесть пошаркав у порога, двадцатичетырехлетний Григорий Орджоникидзе переминается перед консьержкой в подъезде дома помер четыре по улице Мари-Роз. Грузинские слова мешаются с русскими и французскими. Из многообразия галльского лексикона почему-то всплывают лишь «пардон», «мерси», «месье». «Месье» определенно не подходит. И пришелец бормочет, робея, но с упорством оправдывающегося:

— Очень пардон, генацвале!.. Очень мерси…

Понимает, что должен казаться нелепым, но не может понять, отчего так сердится почтенная женщина. Пытается с помощью энергичной жестикуляции и мимики показать, что не хочет обидеть, что ему надо туда, наверх. Но она злится пуще прежнего. И наконец — «Пфуй!» — оставляет миску с супом на круглом столике, проворно стучит каблуками по ступеням. Пришелец смирно ждет. Вскоре сверху является другая женщина, миловидная, чуть начавшая полнеть, с густыми русыми волосами, причесанными на пробор.

Вы к нам? — оглядывает недоверчиво, но с интересом.

А пришелец улыбается во все усы — во всю душу.

— Вы — Серго? — она оборачивается к консьержке, спускающейся следом, объясняет что-то по-французски, из чего он может понять лишь «пардон», и снова к нему по-русски: — Эта добрая женщина разгневана тем, что вы отвлекли ее от обеда. Обед здесь святее обедни. Вбежала к нам: явился, говорит, месье, похожий на д'Артаньяна. Проходите, пожалуйста. Пардон, мадам, миль пардон…

Войдя в квартиру на третьем этаже, Серго сразу понял: здесь исповедуют истину о том, что стыдно жить не в бедности, а в грязи. Скромность в сочетании с чистотой и порядком. Наверное, быт маленькой семьи — Владимир Ильич, Надежда Константиновна, ее мать, Елизавета Васильевна, — вызывает удивление даже у прижимистых французов. Конечно, здесь бывает множество людей, но никто не шумит, не мельтешит, нет намека на то, что в отечестве именуем проходным двором. Несмотря на миниатюрность, квартира не кажется тесной, не заставлена мебелью. Все необходимо, обязательно, удобно. И железные кровати, и белоснежные покрывала, и строгие стопки книг. Столько книг сразу Серго еще не видел.

С улыбкой предупредив, что не может похвастать кулинарными способностями, Надежда Константиновна пригласила обедать. Подумав: «Для голодного и соль с перцем — добрая еда», забыв имеретинские правила хорошего тона, не позволяющие сесть за стол раньше третьего приглашения, гость проследовал в кухоньку, которая служила и столовой и гостиной. У стены, против газовой плиты, стоял продолговатый стол, покрытый клеенкой и уставленный тарелками. Серго сел между хозяином и хозяйкой, смущаясь тем, что рядом — локоть в локоть — Старик, основавший петербургский «Союз борьбы за освобождение рабочего класса», когда Григорию Орджоникидзе было девять лет, брошюры и книги которого увлеченно штудировал Григорий Орджоникидзе с тех пор, как друг юности дал ему первую из них.