Звездный час. Повесть о Серго Орджоникидзе

Ох, не зря пугала тебя, Серго, мысль о том, что еще пожалеешь о Шлиссельбурге. Впрочем, и в Сибири люди живут — знает по собственному опыту. И тем более страшит Сибирь…

Вот выводят его из камеры, ведут по коридору, по мосту вздохов меж двумя отсеками. Грузной, верной поступью колодника он идет по ступенькам крыльца, по двору, где ходил сотни раз. Идет к великому перелому жизни — прочь из мертвого дома… Шаг. И еще — уже по сырому сумраку башенного тоннеля. Кряхтит на немазанных петлях створ ворот — свет врывается в тоннель, отражается капельками потного свода, слепит. За молочно слепящей полосой — море! — простор невской зыби. Что такое? Куда она? Почему и земля зыблется под ногами? И притвор ворот, за который стараешься ухватиться, вырывается из рук. Жандармы подхватывают Серго, не давая упасть.

— От вольного воздуха, — добродушно поясняет вахмистр. — Ничаво. Завсегда так. Обойдется.

Дождь. Слякоть. Сизовато-серые волны с белесыми гребешками под черным небом. Как хорошо! Чудо-Ладога! Чудо-Нева! Запомнится восьмое октября пятнадцатого года. Будто стремясь запечатлеть до мельчайших подробностей, будто страшась упустить что-то, огляделся. Полосатый, Николая Палкина времен, столб с фонарем. Такая же театрально полосатая будка часового. Широченная плоская грудь Государевой башни. Две зарешеченные бойницы. Чуть ниже их — двуглавый орел, резкий выступ каменного пояса и тяжелая арка ворот, оправленная массивными плитами. Отсюда не выходил с тех пор, как выкалывал льдины во-он там, должно быть.

Сколько раз он старался представить этот миг воскресения из мертвых! Предвкушал его! Но действительность превосходит все ожидания. Не от воздуху — от воли кружится голова. Уголовные, вышедшие с ним, крестятся на двуглавого орла. Серго низко кланяется — не орлу, не башням, не казематным стенам — памяти известных и безвестных, чьих жизней не хватило на то, чтобы выйти из этих ворот.

— Прощайте, товарищи! — кричит Серго, не надеясь, Что будет услышан, но ему так надо крикнуть, так хочется, чтобы кто-то напутно откликнулся.

И — о, чудо! Или ветер да эхо окрестных вод, каменных стен помогают? Только из-за глухих стен отзывается живой голос:

— Не прощай, а здравствуй, Серго! Гамарджоба!

Серго ощущает: не дождь, что сечет лицо, потеплел — слезы катятся. Спасибо, дождь! Спасибо, что скрыл мою слабость.

Скольких перевез этот крошечный пароходик «Полундра»! И для скольких путь на нем из Питера сюда стал последним!.. Шкипер встречает кандальников, следит, чтобы размещались, не перегружая посудину на один борт. Мрачный старец в истертой, высоленной форменке и такой же капитанской фуражке времен, должно быть, Цусимы. Ни дать ни взять Харон — перевозит умерших в ад по волнам подземных рек, тем и кормится, получая с каждой души по оболу, что, согласно погребальному обряду древних греков, лежит у покойного под языком. Но Харон перевозит только тех мертвецов, чьи косточки упокоились в могилах, живых же — лишь (с предъявлении в качестве билета золотой ветви из рощи Персифоны. А этот… Пожалуйте без билета, без разбора — живы или уже умерли…

Поднявшись на палубу, Серго вглядывался в разлив ладожской губы, в каменные стены покинутого острова, удалявшиеся от него. Постепенно картины природы отвлекали от прошлого, успокаивали. Сын земли, он хранил и нес в себе сложнейшие и тончайшие ее проявления: доброту солнечного дня и негу лунной ночи, сумрачность грозы и щедрость ливня, вспыльчивость вулкана и безмятежность хлебной нивы. Потому-то, видно, и было так просто, так естественно перед ликом земли оставаться самим собой. Конечно, чтобы испытать наслаждение от одного вида земли, да еще в ненастный осенний день, надо быть здоровым, сильным, умным. Пустельгам и средь ликующего утра недоступно возвышенное и возвышающее чувство природы.

Плывут и плывут берега. Там, на пологом взгорке, оловянно серо лоснятся пласты зяби — скудный болотный подзол. А там буроватая торфянисто-глеевая почва. Еловый лес в низинах. Повыше, на песках, сосны. Их сменяют голые осины с березами, еще держащими поредевший желтый лист. Ух, какая березища! Кряж.

— Дичи, верно, много здесь и рыбы? — Серго обратился к шкиперу, скучающему за штурвалом.

— Вы — охотник, чувствую. — Мрачный шкипер оттаивает — И дичь и рыбешка ведутся. Вчерашний день кочегар наш аглицкой снастью — спиннинг называется — вот этакую семгу зацепил! А птичья этого! Да вон они, утки. Волна пароход качает, а им хоть бы что знай нырк-нырк. Припозднились, однако, с отлетом. Видать, зима еще не скоро ляжет. — Шкипер вздыхает тоскливо, думает о своем сокровенном. Некому в вас стрелять стало — все стрелки друг в дружку палят. Н-да-с… Двое моих… Егорка недавно, когда Варшаву германцу сдавали… Павлик, старший, тот еще в самом начале, в Мазурских балотах…