Звездный час. Повесть о Серго Орджоникидзе

Не дождетесь, господин барон, чтобы большевик Орджоникидзе убегал от вас подобно Алтунову. Девяносто процентов кавказцев, говорите, не выносят вашего гостеприимства? Так я не из них! Из оставшихся десяти!..

Через трое суток выпустили, но в четвертый корпус не возвратили. Месяцы, проведенные там, показались чуть ли не золотым временем по сравнению с теперешним заключением в изоляторе, а потом в третьем корпусе. Заключенные четвертого корпуса общались друг с другом в больших камерах и мастерских, а главное, работали вместе на подвозе угля, уборке снега, заготовке льда. И политические и уголовные там были вместе. Политические с интересом слушали доводы Серго о значении Пражской конференции, о роли Ильича. Уголовные чувствовали ту человечность, которая отличала с детских лет отношение Серго к «простому люду» и которую проявляли к ним далеко не все политические. Словом, и те и другие были внимательны к Серго. А когда к тебе внимательны окружающие, то жить вроде полегче. Совсем иное дело изолятор — в обиходе «заразное отделение». Отделением для нравственно заразных называл его барон. По сути это была тюрьма в тюрьме. Закуток древнейшего, первого, корпуса. Семь камер-келий, предназначенных для инфекционных больных. Барон рассудил вполне по-хозяйски: коль скоро на острове пока ни тифа, ни холеры не наблюдается, почему бы не изолировать здесь носителей самой опасной заразы?

Режим, установленный в изоляторе, по справедливости именовали прижимом. Заключенных содержали только поодиночке. На прогулки выводили порознь и не в то время, когда гуляли каторжане из других корпусов. Сопровождал надзиратель Потапов, довольно подробное повторение Сергеева, с различием лишь масти бороды и усов да еще, пожалуй, матерился более артистично, так что невольно припоминалось: «По злодею злое слово слаще сахара и меда». Не пускал «заразных» даже на кухню, и обеды разносил дежурный арестант — обязательно из уголовных. Но, как это часто случается при сверхосторожности, Потапов проморгал главное. Через одиночки пролегали трубы парового отопления. Между ними и стенами образовались щели, в которые легко проходили записки, так что связь от первой до седьмой камеры оставалась исправной и регулярной — были бы огрызок карандаша да клочок бумаги.

Отчаяние сильных людей — лишь мимолетная дань слабости. При первой же возможности, задобрив Потапова рублевкой, Серго упросил свести его в тюремную библиотеку. Набрал книг побольше. Расписался в получении на сугубо строгих условиях в казенной тетради — листы пронумерованы, прошнурованы, сургучная печать на цветных шнурках: «Вырвавшие листы и уничтожившие их или всю тетрадь и книгу лишаются права навсегда или на некоторое время получать новую тетрадь для занятий или книгу для чтения». Погладил клеенчатую обложку, словно художник, получивший краски после долгого безделья. Конечно, тетрадь, которую будут просматривать ангелы-хранители барона Зимберга, не лучшее место для исповедей, но… за неимением гербовой, пишем на простой. Все равно хорошо!..

Побежали, именно побежали день за днем, потому что до предела заполненные работой дни не идут, а бегут. И тот, кто рассчитывает время по минутам, успевает в шестьдесят раз больше меряющего жизнь часами, Еще будут и железные кандалы на голых ногах, и боль в ушах, в пояснице. Будут новые стычки с начальством, новые отсидки в карцерах и записи об этом в казенной тетради:

«…На три недели в карцер (24.Х — 14.XI. 913) за невставание на поверку… На две недели в карцер (10/IV — 24/IV 914 г.) за неснятие брюк во время обыска… На трое суток (30/I — 2/II 15 г.) за надзирателя…»

Пройдет он и печально знаменитый карцер в башне, прозванный «кругами ада», — сырое подземелье, нору, недоступную солнечным лучам. Снова будет «сидеть на воде и хлебе», спать на голом, в этот раз не асфальтом, а каменном полу, прислушиваться, как плещут за стеной волны. Познает, что карцеры в крепости или слишком холодные и сырые, или чересчур жаркие, сухие и душные. Испытает «финляндскую баню» — предложенный самим сиятельством прием, когда тебя кидают сперва в карцер жаркий, как баня, а потом в ледяной, как ладожская вода. Далеко не всем дано будет это выдержать. Многие товарищи, даже из крепких, пройдя «финляндскую баню», прекратят сопротивление, но он… Испытания и муки не сломят его, не озлобят, не погасят заложенное в нем добро. «Нечеловеческий человечина! — признает барон с досадой и восторгом. — Черт с ним, не троньте его…» И тюремщики вроде отступятся от Серго перестанут отвечать на его вызовы, начнут называть его не «абрек», а «прямой», уместно припомнив кличку, которой уже наделили Серго Орджоникидзе полицейские соглядатаи.

Работа — работа во что бы то ни стало! Трудно поверить, что человек, закованный в цепи, все это сможет за какие-то два с половиной года, но тюремная тетрадь, куда он записывал и прочитанные книги, свидетельствует…