Звездный час. Повесть о Серго Орджоникидзе

Кажется, куда уж ниже опускаться, ан, еще больше унизили его. От обиды он рыдал. Рядом — ни души. Стражник за глухой дверью, конечно, давно спал, и не надо было сдерживать себя, чтоб не выказать слабость, не зря зовут арестантов несчастными. Жизнь в зловонии, в дыму печей и костров, в копоти «козьих ножек». Ругательства и надругательства. Цинизм и всеобщая беспардонность. Звон кандальный, хриплые проклятья, бесстыдный хохот.

Российский замок Ифф. Упаси нас, боже, говорят французы, от нашествия врагов и от замка Ифф. Неизвестно, что хуже. Кажется, все тело избито, изломано. Может, через три года, когда придется покинуть сию обитель, еще пожалею о ней и пребывание здесь покажется сносным по сравнению с тем, что ждет впереди? Через три года… Три дня проживи! До какой же беспредельности вынослив человек!.. Неужели может быть еще хуже?

В кромешной тьме стянул рубаху, завязал воротник так, чтобы образовался мешок, заполз в него до пояса, прильнул к асфальтовому полу, стараясь согреться дыханием. Застиранная казенная рубаха так плотно обтянула спину, что сырой холод, пропитанный зловонием, навалился еще сильнее. Ах, как болит, как ноет внутри, у спины, слева!.. Что это? Почка, наверное. Смерть моя. Умираю…

Вскочил, метнулся и… ударился о стену. Бррр! Затоптался, запрыгал, завертелся, одной рукой придерживая кандальную цепь, другой, при каждом взмахе, задевая за осклизлые стоны. Снова лег. Ой! Полжизни — за одеяло! Душу дьяволу — за подушку! Слезы, отяжеливший тело холод, пронзившая боль мешали забыться хотя бы кратким и напряженным, но спасительным тюремным сном.

Как страшно здесь, когда бездельничаешь. И, наверное, еще страшнее тому, кто не умеет любить или кто растратил себя на что попало. Только любовью жив человек, что бы ни стряслось. Всегда Серго искал любовь, был наказан разочарованием, но вновь искал. На Кавказе говорят: тот, кто не любит, испорченный человек. Любовь — суть человека, напряжение души, ее мятежное горение, только в ней перерастаешь, превосходишь самого себя. Мзия!..

Не зря так Серго мучился предчувствиями, возвращаясь из Германии на родину. Не зря говорят, сила пришла — правда в дверь вышла. Отец уломал дочку: «Волк пастухом не станет, а вор святым… Снег бел, а весь мир его топчет… Снег бел, а ждут его, как чуму…» Корил и корил тем, чем обычно попрекает самодовольный опыт мудрую правоту юности. Надежда Мзии, что Серго верится, постепенно таяла. Разлука угнетала и раздражала. В канун Нового года, когда по домам ходили дети, щедрили хозяев, желая доброго урожая хлебов, когда по Гореше несся визг забиваемых к празднеству свиней, отец сказал: «Вот и Васильев вечер наступает, а там и крещенье — до масленой свадебные недели. Сколько можно ждать, дочка? Излишняя святость Грецию погубила». И Мзия сдалась.

Едва священник объявил о помолвке, в Гореше полнился «нелегальный» — прямо из Берлина. Старшина тут же настрочил донос. Ночью нагрянули стражники. Спасибо, предупредил друг детства, которому когда-то Серго подарил рубашку. Пришлось спасаться через окно, прятаться в горах, пробираться к Тифлису.

Тем временем в Гореше резали баранов и поросят, ощипывали индеек, толкли орехи на сациви и месили тесто для хачапури — словом, вовсю готовились к свадьбе.

Тифлисские товарищи отговаривали Серго. Подпольный центр запретил появляться в Гореше. Но… Добыл крестьянскую лошадь, кромешной январской ночью поскакал через Сурамский перевал…

Остро бьют по лицу ветки, схватывают, несут… Он летит над пропастью, над разбившейся лошадью, над волками, кинувшимися за ней. Парит невесомый, недосягаемый. Как хорошо! Если б не кандалы, которые все время тянут на дно… Волки кричат, усмехаясь в лицо. Нет, это барон Зимберг: «На перековку марш!» — «Не перековка мне нужна, а расковка!» Серго злится на то, что не слышит собственный голос. Кузнецы поднимают сзади его ногу, кладут на наковальню. Кандалы исчезают во тьме пропасти. Серго снова летит — нет, бежит по земле навстречу Мзие. Ох, как давно он не бегал по земле! Как хорошо! Воскресение из мертвых…

Фух! Было или не было? Где Мзия? А кандалы? Вот они… Нет! Память нестерпима. Задушить ее! Окаменеть! Холодина… Как холодно!.. Это не я — это кто-то другой мучается. Я бы не выдержал. Не к своему — к чужому бреду прислушиваюсь…

Тогда, зимним утром, ему не дали замерзнуть на буковом дереве, где он повис, объездчики. Мзию с тех пор не видел. Говорят, если любишь без взаимности, то любовь бессильна, она — несчастье. По мало ли что говорят. Говорят, будто зависть — сильнейший побудитель мастерства и творчества, лучший погоняла на пути к успеху. И, наверно, можно б с этим согласиться, когда б не было на свете любви. Любовь, особенно неразделенная и особенно с юности, оставляет шрамы, не заживающие до конца дней. И подчас в основе чьего-то мастерства, творчества, успеха лежит именно эта рана, нанесенная изменой, предательством, просто небрежением любимого или любимой. Чем опаснее рана, тем значительнее мастерство, творчество, успех. Что поделаешь? Таковы уж мы, люди.