Звёздная болезнь, или Зрелые годы мизантропа. Том 1

Уже не в первый раз ему снился один и тот же сон. Он стал знаменитым актером, женился на толстой кучерявой женщине, в прошлом кинозвезде, которая заставляла его есть на ужин салат, приготовленный по классическому французскому рецепту — с уксусом, горчицей, из цельных листьев. Однако вдруг оказывалось, что листья из настоящего золота и прожевать их невозможно. Потом они вместе всю ночь напролет выкладывали гигантский пазл с изображением львиной морды — символ киностудии «Метро Голдвин Мейер». А когда начинало светать, толстуха-жена в очередной раз предлагала ему поделить пазл на две равные части. Половину со львом она хотела присвоить себе, а ему предлагала оставить себе другую часть, без льва. Он не соглашался. Экая несправедливость! Столько усилий потребовалось, чтобы собрать такой сложный пазл, ушла целая ночь! Возмущение, да и кошмарные муки сожалений, не просчитался ли он с женой, заставляли его проснуться…

Однажды Луиза решила сводить его в театр на пьесу гастролирующего в Париже русского театра. Заодно она пригласила и сокурсницу Мону, о которой он был уже наслышан.

Вернувшись со спектакля домой, он даже не мог как следует разобраться, что больше его потрясло за весь вечер: сам вид русских женщин, одних с ним кровей, которые разыгрывали на сцене дворянок, но оставались простолицыми матронами и все как одна шокировали своими выцветшими, телячьими лицами, плотской мимикой переутомленных страстями быстро стареющих женщин; тот факт, что, кроме отдельных реплик, он почти ни слова не понял по-русски; или необходимость весь вечер ломать комедию из-за подруги, не подпускать Луизу к себе ближе чем на полметра, да само ее безразличие.

На протяжении всего спектакля Луиза не обмолвилась с ним ни словом, всё свое внимание уделяла только Моне. Посмотреть на обеих со стороны — и они производили впечатление закадычных подруг, отношения которых конечно же не могут обходиться без откровений, без обмена мнениями по самым интимным вопросам.

Время от времени встречая влажный взгляд чернявой Моны, полный испуга и непонятной преданности, Петр вдруг сознавал, что окружение Луизы не может не знать о том, какие отношения их связывают. И он не мог перебороть в себе мучительного чувства, до странности схожего с тем, которое преследовало его во сне с голливудским львом. Это было чувство, что его заставляют делиться чем-то неделимым…

На Аллезии он появлялся почти каждый день. И он больше не мог себя обманывать: в новую жизненную струю он вливался всецело, безоглядно, он жил в свое удовольствие.

Уютная теснота квартирки, поздние прогулки по ночным улицам в поисках очередного ресторана, в котором они еще не успели побывать и где бы согласились обслуживать запоздно, почти каждодневные, но слишком короткие, ненасытные часы домашнего уединения, во время которого он словно впрок запасался новыми путаными чувствами, чаще всего даже не зная им названия, излюбленный Луизой Лист, японский зеленый чай, от которого сладко немели губы, как печка распаляющие тело изнутри бургундские вина… — Петр проводил лучшие в своей жизни вечера.

Дни казались неимоверно короткими. Размеренная гарнская жизнь, несмотря на неутомимую возню в саду и розарии, которая переменам последнего времени придавала что-то незыблемое, узаконивающее их, больше не казалась Петру унылой и однообразной. Во всём вдруг виделись какие-то новые возможности, до сих пор не использованные. Это удивляло даже в Версале. Кабинетная работа перестала казаться рутиной.

Обычная загруженность не помешала ему предложить Ш. Вельмонт помощь в нескольких ее «начинаниях». Он согласился поработать на добровольных началах и даже от этого получал необычное удовлетворение. Он вполне отдавал себе отчет, что тем самым он уличает себя в честолюбии. Однако его преследовали и более серьезные опасения на свой счет. Не пытается ли он дешево отделаться, выбрав способ попроще, чтобы искупить в себе какие-то согрешения, в которых недосуг копаться? Так ли кристально чиста его совесть? Не было ли всё это вообще иллюзией, отсрочкой?

Вновь и вновь раздумывая над своими отношениями с племянницей, Петр пытался себя образумить, внушить себе, что не происходит ничего из ряда вон выходящего. Родство их связывало двоюродное, не кровное. Большая разница в возрасте? Но разве не всё в мире относительно? И всё же хотелось разобраться в себе до конца, хотелось полной ясности хотя бы с самим собой. Не попахивало ли здесь какой-нибудь более глубокой личной аномалией? Почему женщины зрелого возраста, даже самые привлекательные, не пробуждали в нем ничего подобного?

Впрочем, наговаривать на себя тоже казалось глупо. Разве еще вчера ему не удавалось жить в соответствии с общепринятыми стереотипами, делить жизнь с женщиной почти одного с ним возраста? И разве он не находил в этом равновесия?