Звёздная болезнь, или Зрелые годы мизантропа. Том 2

С приобретением навыка — навыка общения с собой, который заключался в том, чтобы не лениться облекать в слова мимолетные мысли и ощущения, и как раз именно те, которым несвойственно задерживаться в голове дольше доли секунды, но особенно после того, как однажды, просмотрев свои ранние, первые страницы из всей кипы написанного, она обнаружила, что строки, казавшиеся ей в момент написания банальными и неинтересными, отлежавшись, обрели нечто совсем другое и теперь виделись ей не просто чего-то стоящими, но и захватывающими… — с приобретением навыка содержание записей перестало сводиться к сиюминутному, к событиям или переживаниям минувшего дня, как это происходило поначалу. Спектр их стал расширяться. И мир вдруг опять начал выстраиваться у нее прямо на глазах. Буквально из ничего. Новым смыслом наполнялись даже давние события прошлого, которые Мари не переставала ворошить в себе. Облаченное в слова и приобретшее благодаря им резкость, собственное прошлое больше не казалось ей ни жалким, ни заурядным, как еще недавно, когда всё ее восприятие выстраивалось только на чувственных эмоциях и приводило к тому, что всё казалось, в конце концов, беспрестанно размытым, ускользающим от понимания.

И уже вскоре Мари обнаружила в себе такие залежи, о которых даже не подозревала. Давние картины детства и юности всплывали со дна сознания, словно затонувший райский остров, поражая воображение неповторимыми по своей сочности и многообразию красками, поражая тем, что в них были заложены ответы на многие вопросы, мучившие ее сегодня, причем не в буквальном смысле, а в виде каких-то шутливых ребусов, сродни настоящим притчам.

Мари вдруг по-новому смотрела на свои первые юношеские увлечения, выпавшие на тот период ее жизни, когда родители отправили ее в католический пансион к «сестрам». Новый, конкретный смысл приобретали в ее глазах самые первые самостоятельные шаги в жизни, первые всерьез прочитанные книги и многое другое. Но и всё остальное, то, что пришло позднее, являлось неотрывной частью той же жизни. Глядя на всё новыми глазами, Мари замечала, что не менее яркими и насыщенными ей стали казаться давние отношения с Петром, ее многолетние сложности с мужем, и даже образ Шарли, тренера с тулонских кортов, который продолжал писать ей в Тулон открытки, оброс какими-то новыми контурами и оттенками, стал как бы рельефнее выделяться на фоне общей серости, поглощавшей ее в то время.

Бывали минуты, когда, глядя на минувшее с еще большим отстранением — благодаря словесному воплощению зримого в образ оно, прошлое, как бы обрастало материей, и взгляд уже реально возносился над зримым, как бы на высоту парения… — Мари проникалась пронзительным чувством, что спуститься со своей башни из слоновой кости она уже не сможет. И ей казалось до боли ясным, что там, внизу, осталось всё лучшее. Но больше всего Мари поражалась тому, что ей удавалось пользоваться словом как инструментом, острым и точным, как резец. И это оказывалось не сложнее, чем, например, управлять «фольксвагеном», когда она садилась за руль машины. Ее поражало то, что через слова смысл обретали даже такие понятия и события, которые вчера казались ей бессмысленными, чужими, вредными.

Мир слов был лишен сомнительных, двусмысленных категорий реальной действительности, всего того, что неизбежно оказывается замешенным на противоречиях, условностях, на поджимающей с боков морали, без которой вообще немыслима реальная жизнь среди людей. В мире слов не было ни правых, ни виноватых. В словах всё казалось допустимым. Они всему придавали одинаково насыщенное звучание и не требовали грубой категоричности в оценках. Всё, что требовалось, — это быть точным в подборе слов. И они тут же восполняли пробелы чем-то побочным, возвышающимся над голым содержанием того или иного описываемого факта или события, они подводили к истине с какой-то другой стороны. Казалось, что логика слова (от кого она уже слышала это выражение?..), благодаря которой зарождается и возникает текст, правит не только абстрактными образами, но и реальным миром.

Из нескольких блокнотов, которые Мари исписала от руки, один вышел более-менее законченным. Текст включал в себя три самостоятельных эпизода — все три из ее прошлого. В первом речь шла о пансионе, о жизни у сестер-монахинь, в двух других — о ее давних девичьих каникулах. Прекрасно понимая, что, не обладая строгой формой, чувственные описания явились бы галиматьей в чистом виде, и совершенно ясно чувствуя присутствие в себе этой формы, которая, словно что-то живое, выношенное в сроки, искала себе выхода наружу, Мари переработала все три куска в отдельные тексты, написанные от первого лица. По размеру и по композиции они были близки к новеллам.