Звёздная болезнь, или Зрелые годы мизантропа. Том 2

Накрапывающий дождь, тяжелая, серая погода, непроглядно темное, низкое небо, плывшее над кладбищем с неестественной быстротой, непрекращающийся кашель какой-то пожилой родственницы, едкий дым сигары, которую кто-то курил прямо в толпе… Всё казалось Мари уже где-то виденным. Двух сыновей покойной угораздило заявиться в некрополь с детьми. В беретах, в галстуках и бабочках, как и взрослые, в траурном, дети не выстояли до конца церемонии и унеслись гурьбой за склеп, видневшийся на углу аллеи, где швыряли камнями в ворон, заставляя своих родителей чопорно коситься по сторонам и переживать не столько за совершаемое кощунство, сколько за то, что на этот промах в воспитании могли косо посмотреть остальные.

На похороны приехал и муж Мари. Он приехал на машине к самому началу церемонии. С виноватой, не мужской улыбкой, которая больше ничем не отзывалась в душе Мари, кроме какой-то забытой жалости к самой себе, — узкоплечий, руки в брюки, с шарфом на шее, муж ходил за ней следом как неприкаянный, делал над собой усилия, чтобы соблюсти видимость приличий. Но что Мари поражало больше всего — он по-прежнему был накоротке с ее родителями.

И мать и отец, постаревшие за один день лет на десять, выглядели пожелтевшими, плохо выспавшимися и вряд ли способными что-либо понять в их теперешних отношениях, несмотря на то, что знали о неприятностях зятя, знали, что уже который месяц они живут врозь — она в Париже, а он в Тулоне. Мари видела, с каким радушием, как ни в чем не бывало, родители о чем-то разговаривали с мужем, как они ходили с ним под руку и до странности хорошо сочетались друг с другом. У Арсена был вид человека, который чувствует себя хозяином положения и сам этим несколько озадачен.

Самой Мари пришлось говорить с ним не больше минуты. Муж поинтересовался, всё ли обстоит благополучно в ее парижской жизни, заговорил об этом с робким недоумением, как бы не смея затрагивать тему, вслед за чем, стараясь заполнить паузу, поинтересовался о том, как дела у дочери, хотя вовсе не нуждался в получении сведений через Мари: он поддерживал с дочерью прямые отношения.

Муж снова хотел что-то обсудить. Едва заслышав об этом, Мари испуганно потупилась, чувствовала, что может в любой миг сорваться, боялась разразиться нервным смехом, который краше всего, конечно, подытожил бы комедию, разыгрываемую мужем, и всё то, что происходило вокруг нее последние дни. Эта внезапная реакция, потребность причинить кому-то зло ее испугала.

Арсен уехал домой в тот же вечер. Мари пообещала приехать в Тулон на следующий день, провести дома дня два, чтобы заодно уехать в Париж на своей машине, которой ей не хватало. А на следующий день, даже не позвонив в Тулон, она улетела в Париж…

В Париж Мари вернулась всё же с чувством облегчения, с ощущением какой-то новой внутренней свободы и даже с чувством приятной, внутренней опустошенности, от которой в голове что-то немело, как бывает от лишней рюмки вина за ужином. Она больше не видела ничего сложного в том, чтобы позвонить Вертягину и известить о кончине родственницы: Мари была уверена, что он, как всегда, не в курсе случившегося. Проще всего это было сделать даже не звонком, а просто написать в письме. Но можно было всё оставить как есть, поставить точку.

Не прошло двух дней, как всё вернулось на круги своя. После солнечных дней, выдавшихся на выходные, над городом стояла та же осенняя серость, как и перед отъездом на юг. В душе у Мари появилась прежняя путаница. Ее мучил прежний беспросветный разброд чувств и мыслей, который, как обычно, сопровождался неуверенностью во всем, за что бы она ни бралась. Вернулось прежнее состояние какого-то медленного душевного распада, утраты ориентиров. Опять было непонятно, с чего начинать. Преследовал всё тот же страх взяться за что-либо новое, то же неотвязное ощущение неправильности, ошибочности всех своих жестов и действий. Причем совершались эти ошибки на каждом шагу не по недоумию, не от душевной слабости, а от страха их совершить — от страха перед страхом.

С ноября Мари жила на улице Кассини, в пустовавшей квартире Альфреда Гварнерри. Несмотря на все заверения бельгийца в том, что она может пользоваться квартирой безвозмездно, Мари вносила за нее плату, по пять с половиной тысяч франков ежемесячно, платила за телефон, за электричество и с категоричностью настаивала на соблюдении этого принципа в дальнейшем.

Трехкомнатная квартира была почти не меблированной, не считая расстроенного рояля, который загромождал треть гостиной, новой двуспальной кровати, купленной бельгийцем за день до ее вселения, пары стульев и стола — единственного на весь дом. Светлая, просторная, переполненная ухоженными фикусами и пальмами, квартира подходила Мари по всем статьям, хотя она и не понимала, как прежний жилец, Гварнерри, мог обходиться столь скудной обстановкой.