Звёздная болезнь, или Зрелые годы мизантропа. Том 2

Грамотно написанная картина Петру виделась полной противоположностью всякой чувственности. Разве сама гармония не является результатом максимального слияния строгих норм и правил в одно целое? Разве не этим правилам подчиняется взаимодействие между смешиваемыми красками?.. Неслучайно при замешивании темной или черной палитры, при добавлении в сажу газовой умбры, церелиума и даже кадмия желтого, кобальта или кадмия зеленого, охры, венецианской красной между смешиваемыми красками возникает простое взаимодействие, а в других случаях — например, при соединении сажи черной с кадмием красным, со стронциевой желтой, с синей прусской, с ультрамарином, с капут-мортуумом или с сиеной — происходит «реакция», смешение неслучайно приводит к столкновению, к перерождению или даже к взаимоуничтожению цветов, в результате чего может получиться вишневый цвет, фиолетовый…

Петр замечал, что удачные наброски у него получаются именно тогда, когда он не заботится о смысле и целиком сосредоточивается не на тонкостях своего восприятия, а на материальности красок, на самом веществе, из которого они изготовлены. Но та же самая внутренняя упорядоченность, та же подчиненность законам материального мира присуща, по-видимому, любому процессу, который связан с преодолением материала. Только затем вступает в силу всё то, что опосредовано интеллектом, чувствительностью и т. д.

Стоило ему, однако, попытаться представить себе это воочию — что всё подчиняется железным внутренним законам или, наоборот, настолько внешним, что их невозможно объять ни умом, ни взглядом, — как простая, самоочевидная истина, от которой только что веяло свежестью, становилась вновь неприятно расплывчатой. Выводы, минуту назад казавшиеся значительными, рушились. Всё опять становилось приблизительным. И всё опять приходилось перекапывать с самого начала или с другого конца. Но к этому часу за окнами опять была ночь. Опять нужно было думать о сне, о планах на завтра. А утром, по возвращении в мир реальных вещей, верх вновь брала нужда в объективном, в чувстве реального, как и при смешении красок. Круг замыкался. Ответов не было. Так проходил день за днем…

Накануне отъезда Петр съездил с утра к хозяину шале, чтобы расплатиться за аренду, провел у горца полчаса. Тот сварил кофе и не хотел его отпускать, преграждал дорогу подносом с сырами собственного изготовления…

По дороге назад в Пасси Петр остановился в Салланше, чтобы подобрать какой-нибудь прощальный подарок для Обри. Войдя в книжный магазин, он с четверть часа протоптался у полок и в конце концов выбрал иллюстрированный альбом о Брейгеле-старшем. А когда он уже вернулся к себе, сворачивая с дороги на спуск к шале, он уперся капотом в пухлый черный «опель» Обри, который как раз пытался вырулить снизу на дорогу.

Оживленно замахав ему из окна перчаткой, Обри стал рывками подавать назад.

Обе машины дружно сползли вниз и разъехались в стороны. Оба вышли и, вопросительно глядя друг на друга, зашагали навстречу.

На Обри была теплая, елового цвета куртка-кабан с кожаными пуговицами. Успев запариться, он выглядел осунувшимся. Свинцовые глаза виновато шныряли из-под очков по сторонам.

Глядя на старика, Петру стало вдруг совестно, что он не предупредил его вечером о том, что, возможно, уедет. Словно опасался, что тот может чем-то этому помешать.

Петр пригласил его в дом. Спуск к террасе раскис. Обри с опаской обходил каждый камень. Петр хотел поддержать его, но побоялся обидеть.

— Внизу не облака, а манная каша — вы посмотрите, что творится… — ворчал и пыхтел Обри. — Не везет же вам с погодой… Когда солнце — это не места, а рай небесный. А как развезет — прям хоть в петлю, не раздумывая… У меня с давлением не лады, так что мучаюсь…

— Входите — дождь, — сказал Петр.

Обри грузно поднялся на террасу и, оставляя за собой жирные, рыжие следы грязи, прошел на кухню.

Петр указал на диванчик, сгреб с него ворох подушек и газет, сбросил с себя отсыревший пиджак, сходил в спальню и вернулся в шерстяном, кофейного цвета джемпере.

— Чаю приготовить? — спросил он.

— Спасибо, — поблагодарил Обри, — я чай не пью.

— С ромом.

— Ну, если с ромом… — Оскалив желтые, кривые зубы, старик добродушно прибавил: — А отказываетесь считать себя русским.

— Разве я отказывался?

— Отказывались, отказывались… — пожурил гость. — Да, отмахали домину, ты посмотри! — перевел Обри разговор. — Помню времена, когда здесь еще стояла хибарка замшелая. Жила вдова с внуком. Мужа молнией убило… Красивая смерть — не согласны? А ходила ко мне… постойте, с чем же?.. С менингитом, кажется. Дорого с вас дерут?

— За жилье? Тысячу.

— В неделю?

— В неделю.

— Дешево, — одобрил Обри. — Богатеет народ, а на чем — не понятно. Края-то наши… сами знаете. Работы нет. Каждый третий на пособие перебивается… — Мельком поглядывая на Петра, Обри словно приноравливался к его настроению.

— Чистый воздух теперь нарасхват, — признал Петр.

Вынув из кармана большой белый платок, Обри осушил лоб, не снимая очков, и спросил:

— Вы на сколько вообще решили остаться?

— Завтра утром должен уехать.

— Завтра?!