Звёздная болезнь, или Зрелые годы мизантропа. Том 2

Именно это чувство охватывало Петра, когда хозяева, жовиального вида чета, появлялась на пороге ресторана, чтобы встретить очередную машину. Слабая половина — рыжая, костлявая особа средних лет — провожала гостей к столику в дальнем конце темного зала, стены которого были обшиты досками, как в финской бане, а для полного колорита еще и были обвешаны черными от копоти чугунными сковородками, обломками жерновов, ржавыми ружьями. Сбоку от окна даже экспонировались изношенные сапожищи серо-бурого цвета, словно в напоминание о каких-то давних доблестных временах, о том, что здешняя глухомань не так уж далеко отстоит от столбовых дорог мировой истории.

Каждый вечер Петр заказывал одно и то же местное блюдо — фондю из сыра, к нему зеленый салат и полбутылки бордо. Постоянные вечерние посетители стали редкостью. И хозяин, моложавый блондин, полжизни проработавший на должности крупье при казино в Шамони, время от времени подходил к его столу, чтобы одарить очередной любезностью и даже пытался завести разговор, но из этого ничего не получалось…

Добираясь в свое шале с наступлением темноты, Петр разводил огонь. Крохотный, как попало собранный камин соорудили, скорее всего, для декорации. Тяга получалась слабая. При малейшем ветре дым задувало в комнаты. И даже развести огонь не всегда удавалось. Когда пламя всё же становилось устойчивым, он откупоривал новую бутылку красного вина и, если на улице было не очень сыро, располагался на террасе, курил и цедил вино на воздухе, до тех пор, пока не выкуривалась вся сигара.

Внутреннее опустошение, которое к вечеру первого дня, проведенного в мастерской Обри, показалось Петру неожиданным, он испытывал теперь с такой силой, что иногда не мог не задаваться вопросом, как можно выносить это состояние больше минуты. Причина недуга крылась, конечно, не в возне с красками, хотя поначалу его и преследовало чувство, что это новое занятие, очень увлекающее, но непривычное, требует слишком больших внутренних усилий. Как-никак в этом явно было что-то целебное. Возня с красками притупляла мысли. Минутами она даже вселяла какую-то неожиданную уверенность в себе. Но на смену уверенности вскоре приходило ощущение еще большего внутреннего разлада. И если в итоге Петр по-прежнему тешил себя уверенностью, что с ним происходит что-то положительное, полезное, что весь тот внешний хаос, даже если его не становится меньше, всё же уступает место внутренней тишине, покою или обыкновенному опустошению, то это объяснялось, скорее всего, терапевтическим эффектом от самих «каникул», которые он незаконно, как ему казалось, себе устроил. Производимый эффект был совсем не тот, которого он ожидал. Горы не излечивали, не возносили над мишурой, а заставляли смотреть на всё второстепенное, приземленное с другой высоты.

Прежняя растерянность, прежний душевный сумбур, мешавший принимать решения, уступили место способности размышлять взвешенно. Однако от ясности в себе становилось вдвойне тяжело и немного муторно, как от взгляда с высоты куда-нибудь вниз, потому что мысли оставались сосредоточенными на том же: с чего начинать по возвращении в Гарн?

Иногда Петра охватывало чувство, что ясность, в которой он черпал свое равновесие, замешена просто на пустоте. Ощущение было странным. Могли ли мысли существовать в полном вакууме? Могли ли они оставаться мыслями, лишившись привычной речевой оболочки? Можно ли думать без слов?.. С тех пор как он начал ездить к Обри, его не оставляло ощущение, что именно так это и происходит, что он думает без слов. Мысли становились как бы немного голыми. Они словно лишались привычной шелухи, той словесной приблизительности, благодаря чему и обретали зыбкую, но всё же небывалую точность. И в то же время ими становилось тяжело управлять. Мысли всё меньше подчинялись волевым усилиям. Их больше не удавалось заставить взаимодействовать между собой и участвовать в том внутреннем процессе, который он не мог приостановить в себе ни на минуту.

В который раз перебирая впечатления от прошедшего дня, Петр приходил к заключению, что немой мыслительный процесс, в конце концов, мало чем отличается от того, как пишется картина. И в том, и в другом проглядывала одна и та же внутренняя логика. Эта логика, подобно мышлению без слов, упиралась не в ощущения, которые люди обычно ищут в живописи — острые или банальные, тонкие или грубые, приятные или отталкивающие. Она упиралась в строгие внутренние законы, присущие соотношению элементов неорганического и органического мира. Это открытие казалось почему-то неожиданным.