Звёздная болезнь, или Зрелые годы мизантропа. Том 2

После заката, как только солнце скрылось, предгорья сразу же утратили объемность очертаний и казались теперь близкими, доступными, но не имели той притягательности, которая минуту назад была столь ненасытной для глаз и томительной.

Вглядываясь в тихую, серую дымку угасающего дня, Петр сидел в соломенном кресле, от усталости и от некоторого опустошения был не в состоянии вылезти из него, чтобы пройти к умывальнику и вымыть руки или хотя бы дотянуться до зажигалки и зажечь сигарету, хотя судорожно хотелось курить. День пролетел незаметно. Но он осознал это лишь в тот момент, когда с улицы донесся скрип ворот и послышался хруст гравия под шинами въехавшего во двор автомобиля.

Обри вернулся. С минуты на минуту хозяин должен был появиться на пороге. В один миг Петр вдруг почувствовал всю нелепость своего положения, словно был пойман с поличным: казалось вдруг ребячеством довести себя до такой степени усталости никчемным времяпровождением.

Он вылез из кресла, прошел к раковине, подставил голову под струю ледяной воды, вытерся и хотел выйти на улицу, но невысокая тень хозяина выросла на пороге.

— Принимайте гостей! — бросил старик, снимая очки и оскаливая желтые зубы. — Значит, приехали… Ну, что ж, очень рад.

— Уже шесть? — удивился Петр. — Я не думал, что так поздно.

— Восьмой час, мой друг! Ну-с, показывайте, чего вы тут понастряпали… — Красный как рак, весь в испарине, Обри шнырял глазами по сторонам. — А запах, боже праведный… Какой запах! — забормотал он, вдохновенно шевеля ноздрями. — Вы весь вымазались… Там же халаты висят, вы не нашли их?

Подойдя к мольберту, выставленному на середину мастерской, хозяин оглядел два небольших холста, прислоненных к нему на полу. Это были два синеватых этюда с пейзажами, сработанные мрачной и жирной палитрой. Развернув мольберт к окну, Обри поставил на него один из этюдов и принялся рассматривать холст в упор, после чего с тем же восторженным благоговением взялся за второй этюд. Насмотревшись, старик перевел взгляд на третий холст, самый большой по размеру, метра в полтора высотой, который был отставлен лицевой стороной к стене.

— Что-то есть, уверяю вас… — заключил Обри.

— По-моему, нет ни малейшего сходства, — сказал Петр.

— Сходство?.. С горами, что ли?.. Да какая вам разница? Мы с вами уже обсуждали эту тему. Зато нерв, ты посмотри… — Старик показал Петру кулак. — Плохой художник копирует, он всегда находится в состоянии уподобления, а хороший изображает вещи и находится в состоянии эквивалентности с ними. Это мнение Леже… Ну, пейзажики, это ладно — навазекали, так что ж теперь. А вот этот…

С неменьшей бережностью, обеими руками Обри оторвал от пола самый большой холст и развернул его лицевой стороной. Холст был однозначно абстрактным. Он изображал асимметричную композицию, некую темную, с серым отсветом массу, слегка завалившуюся к правому краю. Обри повернул холст к свету и долго, сильно скалясь, разглядывал его, меняя углы зрения.

— Что ж, недурно, — заключил он.

— По-моему, ужасно, — сказал Петр. — Адский труд, а видите, что получается?

— Совсем недурно, зря вы, — повторил Обри; тень интриганства, не сходившая с его лица, уступила место рассеянному умилению. — И фактура, смотрите-ка! Не богатая, но то, что надо. А эти ошметки по краям! Специально налепили?

— Куски краски? Нет. Я тут нашел баночку умбры, — сказал Петр, — почти засохшей.

— А край! Посмотрите край! Прелесть, какая прелесть… — Восхваляя, Обри причмокивал, безымянным пальцем проводил по правому краю холста, там, где жирный, черно-коричневый масляный тон оставался незаконченным и обнажал белую грунтовку. — Ну что ж, я от души рад, что мы с вами, так сказать… Вы во сколько приехали?

— В одиннадцать.

— Ели что-нибудь?.. Нет?! Сейчас мы что-нибудь сварганим. Мне тут стряпают по вечерам. Соседка… — Обри взглянул на часы. — Еще рано. Через час, дождетесь? Пока бутерброд могу сделать.

— Я бы лучше… выпил чего-нибудь, — сказал Петр.

— Виски?! — обрадовался хозяин. — Какого хотите?

— Всё равно.

— Сейчас вернусь!

Обри вылетел на улицу. Вернувшись через минуту с бутылкой «Чивас Ригал» и с двумя стаканами, он налил в каждый по тройной дозе и расхаживал по мастерской со стаканом в руке, озабоченно оглядываясь на последний большой холст и комментируя:

— Всегда поражаюсь, как так получается, что одним дано, а другим фига с маслом. Один может — сел и одной левой! А другой — хоть режь его на куски… Вообще-то я давно придерживаюсь мнения, что в каждом из нас сидит художник. Способность к художественному творчеству заложена в человека с рождения. Вопрос в том, как складываются жизненные обстоятельства. Тут даже дарование ни при чем. Тут что-то в психическом складе, в воспитании. А всё же страшная несправедливость. Страшная! Не согласны со мной?

После тихого дня Петр с трудом привыкал к столь бурной атмосфере.

— Ну что вы молчите? Не согласны?

— Есть несправедливости пострашнее, — обронил Петр.

— Например?

— Попробуйте объяснить голодному или нищему, что это так страшно, что ему не прожить без картин.