Звёздная болезнь, или Зрелые годы мизантропа. Том 2

— Смотря что под разумным понимать, — проворчал Обри. — Посмотрите, как устроен муравейник. Смотришь и не можешь понять, куда они все бегут. Что им надо? Кто влево, кто вправо! Все что-то таскают, строят! Зачем?.. Чтобы муравейник вырос в размерах? Но было бы чистым абсурдом хвататься за такое объяснение. С таким подходом ни до чего не докопаешься. А заметьте: когда в лесу встречаешь муравьиную кучу, то кажется, что так и должно быть. Вопрос даже в голову не приходит. Нужен он здесь — и дело с концом!.. По наитию мы всё понимаем, пока не лезем в дебри. А непонятно всё становится тогда, когда мы перестаем себя ограничивать. Ведь тогда можно спросить себя: а зачем лес, в котором вырос этот муравейник? Зачем всё остальное, и так далее… Муравей не знает, что за лесом — луг ли, поле, огород, другой ли лес, но живет себе. Так же и мы с вами.

— Наверное вы правы, — сдался Петр. — Но мне кажется, что это вопрос масштаба, не больше.

Обри не понял его или уже не слышал:

— Эх, Питер, вы еще молоды. Вас еще гложет этот червячок. А с годами, когда приближаешься к барьеру, все эти головоломки… если они есть, конечно… ограничиваются рамками прожитой жизни. Она начинает казаться самодостаточной. В ней самой и то разобраться невозможно. В своем собственном муравейнике! Кто счастливый человек, по-вашему?.. Серьезно, кто?

— Тот, кого червь не гложет, — ответил Петр несерьезным тоном.

— Шутите… Но так оно и есть! Только я бы по-другому сказал. Счастлив тот, в ком потребность к пониманию не выходит за рамки его жизни, его возможностей. А там и разбирайте: бедный, богатый, умный или дурак. В этом смысле я человек счастливый. Да! Хоть вам и смешно… Я, например, не хочу того, что мне не по силам. Я четко сказал себе: «Вот это, Боб, твое… — Обри обрубил ладонями воздух вокруг себя. — А там, — он показал в окно, — чужое, непонятное!» Непонятное потому, что я вне этого. Почему так, а не по-другому? Это не имеет значения… Эх, да что я вам объясняю? Бросали бы вы вашу адвокатуру! — заключил Обри странным тоном, а затем, выставив на Петра мрачный взгляд, добавил: — Ну на кой черт она вам сдалась, если вы способны заниматься такими вещами? — Обри снял очки, с несчастным видом глядел на составленные в углу холсты покойной жены. — Время ведь летит! Глазом моргнуть не успеваешь. А когда очухаешься, вот как я, поздно, вспомнить нечего!

К началу сентября отпускной сезон практически уже закончился. С выходных в наплыве приезжих чувствовался заметный спад. Погода тоже мало-помалу портилась. Туман, застилавший по утрам дороги, на высоте не удивлял никого. Но теперь он стал всё ниже спускаться в долину и держался на дорогах до десяти утра, а иногда даже до обеда. Дождей всё не было, изредка моросило лишь на самой низменности, но прояснения становились всё более редкими. На опустевших дорогах встречался преимущественно люд пожилой — пенсионеры, постояльцы местных лечебниц. Более заметным стало разве что присутствие местного населения. Еще день назад оно ровно ничем не напоминало о своем существовании, лишь прилавками на базарах, которые ломились от привычного изобилия местной сельхозпродукции. И вот теперь этот люд колесил на старых джипах, фургонах и грузовиках по главным дорогам, не сбавляя скорости на разъездах, словно пытаясь нагнать упущенное.

Возвращаться вечерами от Обри Петр предпочитал дальней дорогой, которая тянулась сначала низом вдоль местной речушки, прорезавшей дно долины, и только потом поднималась в горы, пролегая вдоль водопада и минуя Шэдде, это небольшое, беспорядочно вросшее в лесистые склоны горное селенье. Четыре дня подряд проведя в мастерской, Петр в четвертый раз останавливался по дороге домой — ужинать на постоялом дворе, который знал еще с прежних приездов в Альпы.

Некогда преобразованный из фермы в таверну, с годами разросшуюся в гостиничный пансион, постоялый двор не переставал удивлять благоустройствами, которые обезоруживали своей безвкусицей. Клумбы вдруг покрылись анютиными глазками. Над уличными столами появлялись пестрые парасоли, разукрашенные рекламой мороженого, а вокруг — многочисленная пластмассовая садовая мебель, мусорные бачки в аллейках или страшненькие на вид садовые гномы. Всё здесь казалось пародией на образцовый сельский быт. Но место притягивало к себе. Что-то захватывающее было в самой перспективе на горы, которая открывалась при въезде во двор и напоминала в сумеречное время горные пейзажи Каспара Давида Фридриха. Подкупал и некий курортный сплин, который неизбежно охватывал гостя и не давал от себя избавиться. От глаз случайного посетителя подворье оставалось скрыто неприглядной стеной ореховых деревьев, из-за чего оно и напоминало загородную лечебницу, по непонятной причине опустевшую, персонал которой, изнывающий от безделья, готов был, казалось, встречать с криками «ура» любого простофилю, по ошибке свернувшего с дороги, перепутавшего лечебное заведение с увеселительным.