Звёздная болезнь, или Зрелые годы мизантропа. Том 2

— Мой любимый холст, — обессиленно вздохнул хозяин.

— Замечательный! — признал Петр. — Замечательно, что нет красок.

— У Роз был друг, он жил здесь неподалеку… Это его работы. И представляете, по сей день никому не известен.

— Откровенно говоря, я к фигуративной живописи равнодушен, — сказал Петр, — если, конечно, я вправе судить. У меня всегда такое чувство, что меня принимают за дурака… разжевывают перед тем, как положить в рот, когда, например, изображают бутылку, какой-нибудь предмет обихода, нос, рот, руки… ведь в этом нет никакой надобности. Но эта картина просто поражает. Удивительно!

— Я рад, очень рад… Не думал, что вам понравится, — суетливо забормотал старик. — А тут, смотрите! — Он энергично зашагал к противоположному углублению, расположенному симметрично по отношению к первому, включил там свет, и Петр увидел еще один портрет, небольшой, растекшийся по всему холсту и, пожалуй, агрессивный для зрительного восприятия тем, что был перевернут вверх ногами, точнее, книзу головой, поскольку изображение захватывало лишь торс.

— Этот я недавно купил… По-моему, чудесная вещь, — сказал Обри. — А как взаимодействуют между собой — смотрите!

Петр молча согласился.

— Его жена открыла, когда он еще совсем не был известен, — пояснил старик и, изучая Петра каким-то новым взглядом, пригласил спуститься в подвал.

Целое помещение было также завалено холстами под самый потолок. Старик объяснил, что хранит здесь работы второго сорта, купленные «на всякий случай», принадлежавшие руке малоизвестных или совсем безвестных художников.

Разбирая холст за холстом, Обри разворачивал их лицевой стороной и заставлял Петра разглядывать каждый по минуте, сопровождая показ очередными комментариями.

Автор пестренького холста с изображением улицы умер от рака почки. Автор черного холста с наляпанными кусками ткани лечился в клинике для душевнобольных. А автор «диптиха», состоявшего из двух досок, выкрашенных во что-то бурое, уже десять лет жил в США.

Замечая, что всё это не производит на Петра прежнего впечатления, Обри в оправдание себе бормотал:

— Когда просмотришь такое количество, глаза уже не воспринимают. Я, например, когда попадаю в музей, всегда выбираю себе что-нибудь одно… одну-две картины. Постою и ухожу… У меня еще наверху есть немного… — с неуверенностью сказал Обри. — Хотите взглянуть?

Отказаться Петр не осмелился. Сложив холсты прежней горой, они вернулись наверх. Войдя в одну из спален, Обри выволок из шкафа несколько толстых папок с бумажными работами. Это были рисунки всех видов, выполненные углем, карандашом, тушью. Раскладывая их сериями на ковре, старик любовался своим достоянием, становился опять странен, объясняя, что скупал такие работы «пачками» у самих художников, поэтому всё это и доставалось ему по «божеским» ценам. В отдельной черной папке хранилась проложенная калькой акварель Таль Коата, рисунок Дюбюффе, несколько небольших ярких гуашей Брама Ван Вельда. И эти небольшие работы Петру показались наилучшим из всего, что он увидел.

Когда они ввернулись в центральную комнат и Обри предложил выпить по чашке кофе, Петр спросил его:

— Вы, случайно, не знали такую Вертягину? Она бывала здесь в санатории… Как он называется, уж не помню — с такими оранжевыми тентами над окнами.

— Мартель де Жанвиль?.. Этот санаторий принадлежал раньше военным, — сказал Обри.

— Нет, я имею в виду гражданский. Она приезжала лечиться в пятидесятых годах, да и позже.

— Художница? — спросил Обри.

— Да. Она как раз лечилась от туберкулеза.

— Нет, не помню… — Обри отрицательно покачал головой. — Как вы сказали?

— Может быть, Крафт? Анастасия Крафт — это имя вам ничего не говорит? — переспросил Петр. — Русская.

Старик насупился, двигая в орбитах огромными глазами, делал над собой усилия.

— Скульпторша? — вдруг спросил он. — Почему вы говорите «художница»?

Петр едва не пролил на себя кофе. Ошеломленно уставившись на хозяина, он не знал, что сказать.

— Как же, помню. Она жила где-то… Где-то под Биаррицем, если я не ошибаюсь, — подтвердил Обри. — То есть нет, в Центральном массиве. Помню, конечно! Была такая. Сам я с ней мало общался. Это ваша знакомая?

— Бабушка.

— И дочь у нее была очень красивая… Жила тоже под Биаррицем? — уточнил Обри с удивлением.

— Моя тетя.

— Ну, мой друг… Так мы с вами… Чудеса! А вы говорите — профан. Да с такой бабушкой… — изумленно бормотал Обри. — Нет, сам я знал ее очень мало. Но Роз, моя покойная жена… Роз ведь тоже была из санаторных. Так мы и познакомились. Господи! — Обри трагично тряс щеками. — И что же она теперь, ваша бабушка?

Потрясенный или даже подавленный, но он и сам не понимал, чем именно, Петр молчал, о чем-то раздумывая, из чего Обри сделал свой вывод.